– Но ведь она, как и сотни таких же как она, ставших сегодня изгоями общества, рассчитывали на совсем иную реальность. Им обещали вторую молодость, новую жизнь, полноценную, активную, интересную. А предоставили право выносить горшки и расставлять чашки… Вам не кажется, что это обман? Глобальный, жестокий и бесчеловечный.
Взгляд Рыбалкина потемнел, но был по-прежнему таким же потусторонним. Разве что теперь Филиппов едва боролся с желанием взять в руки парализатор или хотя бы достать его поближе: парень казался опасным.
– Я по-прежнему не понимаю, как это связано с вашими словами о несостоявшейся революции в нейромодуляции.
– Если эта девушка узнает, что метод работы с ней, ее рождением, заранее был обречен на провал, как вы думаете, она потребует компенсации? Пересмотра существующих алгоритмов адаптации таких существ? Разве она не потребует себе новые мозги, условно говоря, чтобы перестать быть отбросом общества? – Он подался вперед, чтобы его слова гарантированно донеслись только до следователя. – Вы понимаете, какой конфликт в ней заложен, что она готова поставить на кон, чтобы исправить свою жизнь?
Филиппов не выдержал, посмотрел на работавшую у соседнего столика девушку. Она казалась нежной и очень хрупкой. Рыбалкин понял, о чем он думает, покачал головой:
– Это только кажущаяся слабость. Недостаток интеллекта замещается ростом физической силы, а низкая эмпатичность таких созданий может сделать их монстрами… мало не покажется никому… если они решат остановить несправедливость.
– То есть когда вы говорили «революция», вы имели ввиду буквально революцию, открытие Вишнякова могло привести к восстанию антропоморфов?
Эта информация уже тянула на мотив. На что готовы пойти лобби антропоморфизма, чтобы ученый с такими опасными выводами и значимостью в научном мире замолчал навсегда? Правда, это не объясняло смерти остальных членов странной семьи Вишняковых, но все-таки тянуло еще на одну, довольно крепкую гипотезу.
– Аскольд Михайлович, а кто такой Сайман? Или, возможно, Сай-Мэн? – Он выделил последнее слово, рассчитывая на какую-то реакцию молодого человека.
Но Рыбалкин снова, казалось, потух, уставился в принесенное официанткой мороженое. Отозвался равнодушно, словно его это совершенно не интересовало:
– Насколько я знаю, это был проект Арсения Владимировича.
– Проект? Можете рассказать о нем подробнее?
Рыбалкин посмотрел на него с холодной издевкой:
– Вы что же, считаете, что с простым ассистентов Вишняков обсуждал все свои задумки?
– Вы сказали, что он не жадный, – напомнил Филиппов.
– Не жадный, но не расточительный, это разные вещи. В нашей среде не принято обсуждать с посторонними еще сырые материалы. Если я о Саймане ничего не знаю, значит, к моей работе и зоне ответственности он никак не относился, и профессор Вишняков не считал нужным посвящать меня в нюансы.
– Но вы слышали об этом проекте?
Рыбалкин кивнул.
– Тогда поясните мне, что это мог быть за проект: программа или алгоритм, антропоморфное существо, робот… Мне в принципе непонятно, разве Вишняков мог вести два совершенно не связанных между собой проекта? Разве ему бы хватило на это сил, времени, финансирования, наконец?
Рыбалкин усмехнулся:
– Если жить в лаборатории, как это делал Арсения Владимирович в последнее время, то и не такое можно успеть!
Филиппов отметил про себя фразу о том, что Вишняков перед смертью практически жил на работе, но свидетеля отвлекать от рассуждения не стал – ему еще придется выяснить это у охранников, участкового, Владиславы и управляющего, почему они не упомянули, что профессор Вишняков редко бывал дома, а наоборот, подчеркивали, что семья у них была идеальная.
