Сермяжницы, простушки. Вы так хороши и так непереносимы бываете в своей непосредственности.
Я не готов увидеть в вас вселенную.
Пусть она и существует…
Рюшки, плюшки, обнимашки. Конечно, я сейчас упрощаю. Уверен даже, что вы стократ лучше меня в человеческом измерении. Я не чувствую вас. Что, безусловно, моя, а не ваша, проблема. И вашу волну романтическую- не чувствую. Она не проще, не примитивней, конечно, нет. Просто другой природы. И дело не в том, что законы диалектики почему-то в этом случае не работают: «простое тянется к сложному» и наоборот. Да и какой я «сложный»? ) Неудобный просто какой-то и всего-то… Нету никаких особых сложностей, причуд, неординарности… То есть- совсем.
Вы совсем не обязательно при этом парикмахерши\ продавщицы\бухгалтерши etc. И точно- не дурнушки) И ваш мир —мирок по-своему чудесен. Он нарисован фломастерами, всегда свежими, только купленными, не утратившими товарную «цветность». Конечно, можно было бы сказать, что вы такие детки-детки, неповзрослевшие тетечки) И отчасти, это, видимо, так и есть-вы же любите такую упрощенную картину мира, она вам кажется правильной. Даже в том случае, если вы видите, что эти схемы не работают. Не работают, потому что их неправильно понимают\применяют-примерно такая логика. В этой святой вере в правоту простых истин есть, ей-богу, что-то трогательное. Но стоит только опомниться, ты понимаешь, что все эти позывы на простоту, возможно, от общей неразвитости и упорного нежелания развиваться.
И все встает на свои места.
Однако. Всегда следовать такой логике -значит тоже все упрощать). Бывают же исключения… Или ситуации, когда смертельно устаешь от увязания в очередном сложносочиненном болоте, и так вдруг потянет к чему-то понятному, без извивов и двойного дна, без криптограмм и дешифровки.
Людмила —женщина в цвету. Не в прустовском смысле, естесс-но. А в обычном- цветущая, в расцвете, цепляющая, цепкая. В общем —много буквы «ц». Почему-то…
Работа требовала аккуратности в обращении с цифрами (опять«ц»! ), и это у нее получалось. Четкость в рабочих подсчетах при этом сочеталась с абсолютным отсутствием логики в реальной жизни. И желанием воспринимать ее в простых если не числах, то схемах. Она или молчала, слушая его, даже вопросы порой не задавала. Молчала и все… Или разражалась вдруг монологами. О своем: девичье-трудовом.
«Слушай, я не понимаю, чего она так бесится. Эта рыжая сучка. Она все-таки больная… Прикинь, нашла в моем отчете якобы какие-то несоответствия, налила начальству в уши. И они теперь присылают мне проверяющего. Вот тупизна… Я ведь ее же и умою, неужели непонятно. Только стукачеством и удерживается на своем посту. А так ведь- ни рожи, ни кожи, прости господи… Да еще и умом бог обделил. Тяжелый случай!»
Эта «рыжая сучка» в ее монологах была доминантой, исходной точкой практически всех историй, триггером всех эмоций. Распаляясь, входя в раж, она наделяла ее прямо-таки демоническими чертами, а рассказ о конфликте из-за очередной бухгалтерской закорючки превращался в ее устах в сагу планетарного масштаба с макбетовской трагедийной амплитудой.
Остальным героям ее повествований (были и другие, да) отводились периферийные роли, чаще всего они фигурировали в ее монологах не больше одного раза.
