На одном из таких приемов, который проходил в каком-то пышном салоне, Федька впервые увидел её. Загадочное появление Марии-Луизы. Она стояла чуть в стороне от основной толпы, окруженная свитой, но при этом казалась удивительно одинокой. Светлые волосы, голубые глаза, часто задумчивый или слегка печальный взгляд. Она была элегантной, утонченной, но без показной роскоши, более сдержанной и хрупкой по сравнению с яркой Жозефиной.
Федька, привыкший сразу оценивать женщин по их внешности и потенциальной доступности, был озадачен. В ней не было той броской красоты, к которой он привык, той разудалой страсти, что так притягивала его в русских и французских куртизанках. Но в её глазах, полных какой-то скрытой печали, он увидел нечто большее. Нечто, что заставило его, закоренелого циника, на мгновение забыть о вине и легких интрижках.
Это было лишь первое, мимолетное впечатление. Он не знал, кто она, но чувствовал, что эта женщина не такая, как все. В ней была загадка, некое обещание чего-то неразгаданного. И Федьке, который ненавидел скуку больше, чем смерть, это было куда интереснее, чем любая придворная сплетня или карточный долг. Он почувствовал, как в его душе, привыкшей к поверхностным удовольствиям, зарождается что-то новое, странное. Это было предвкушение. Предвкушение чего-то большого и, возможно, опасного.
Он поднял свой бокал, провожая её взглядом. «Ну что ж, Франция, – прошептал он, – похоже, ты приготовила для меня нечто большее, чем просто вино и бордели. И, чувствую я, это будет чертовски интересно». Он еще не знал, что эта женщина станет катализатором его внутренних изменений и символом запретной, но истинной страсти. Пока же он просто предвкушал новую игру. А Федька, как известно, был лучшим игроком в этом чертовом мире.
Глава 11: Золотая клетка
Париж встретил Федьку, как потаскуху знатного рода – со всей своей показной роскошью и тонким расчетом. Дворец, куда его поселили, был воплощением французской вычурности: позолота лезла изо всех щелей, херувимы с наглыми мордами скакали по потолкам, а каждый предмет мебели кричал о своей несусветной стоимости. «Твою ж мать, – думал Федька, потягиваясь в мягчайшей постели, обтянутой, кажется, самим императорским бархатом. – Вот это я понимаю, плен. Не то что на родине, где даже в собственных хоромах порой пахнет если не навозом, то, сука, квашеной капустой».
Его статус "интересной диковинки" при дворе Наполеона оказался куда приятнее, чем любая свобода, которую он знал. Он не был заперт, но и не мог просто так выйти за ворота, словно на прогулку по Невскому. Это была золотая клетка, но чертовски удобная. Еда была настолько изысканной, что Федька поначалу даже стеснялся привычно чавкать. Вино лилось рекой, а горничные, хоть и были под присмотром, явно не страдали от недостатка внимания со стороны русского князя. Он осваивался, как старый кот в новой сметане, изучая каждый уголок своего нового мира.
Его дни протекали в приятной праздности. Утром – поздний завтрак с бриошами и кофе, от которого почему-то несло чем-то горьким, вроде смолы или недожаренных грехов. Днем – прогулки по дворцовым садам, где каждая кустовая роза казалась вымученной избытком внимания. Он наблюдал за придворными, за их вечными интригами, за их притворными улыбками и ядовитыми шепотками. Федька, с его циничным взглядом на человеческую натуру, быстро понял, что этот двор – та же Бородинская битва, только без крови и пушек, но с гораздо большим количеством лицемерия. И тут, и там люди бились за что-то эфемерное, только вместо родины тут была власть, а вместо чести – место под солнцем Наполеона. «Пиздец, – думал он, – да тут даже интриги скучные. Где кровь? Где страсть? Где хоть какая-то ебаная искренность?»
