Философия религии. Том 1. Наука о материальном мире - страница 5

И всё же, как бы чётко ни была проведена в теории граница между умозрительной и позитивной теологией, на практике она беспрестанно нарушается, и смешение становится обычным состоянием.

Прежде всего, сама идея откровения, редко чётко определённая, способствует этой путанице.

Затем теопневстические (θεόπνευστος,«боговдохновенный») данные, однажды проникнув в человеческий разум через религию, в конце концов становятся предметом свободного умозрения так же, как и чисто рациональные понятия. И разум с этого момента использует их как свою собственность. В результате критика, какой бы тонкой она ни казалась, сама уже не в состоянии отличить идеи, обязанные своим происхождением философии, от тех, что были получены от теопневстии. Это понятно. Даже самый ревностный защитник независимости и чистоты собственного мышления подчиняется авторитету принятых доктрин и, вместо того чтобы отвергать их, принимает на свой счет те, что определяют успех или славу века. Даже те философы, которые наиболее серьезно стремились отвергнуть готовые мнения, чтобы придерживаться только идей, вытекающих из строгого анализа, – Сократ, Декарт и Кант, – живя, как и все, под влиянием господствующих идей и позитивных религий, испытали их неодолимое воздействие и часто принимали за плод собственной мысли то, что было лишь продуктом всеобщей веры. Декарт, демонстрировавший абсолютную независимость от любого авторитета, успокаивался только тогда, когда убеждался, что согласен с наиболее авторитетными церковными учителями, а Кант постоянно левой рукой, во имя разума, восстанавливал то, что разрушал правой в области христианской веры.

Именно из исключительного увлечения религией или философией, из их абсолютного разграничения и схоластического противопоставления родился спор о превосходстве спекулятивной философии или позитивной теологии, и этот спор стал бесконечным из-за смешения или путаницы их элементов. Действительно, как бы ни решали теологи в пользу одного, а философы – в пользу другого, разграничить их собственность уже невозможно, и они не могут ничего доказать друг другу. С обеих сторон очевидность чисто субъективна; она зависит от нравственного состояния и просвещенности каждого. Например, если для современных людей совершенно очевидно, что сугубо позитивная христианская религия превосходит сугубо спекулятивную религию неоплатоников, эта очевидность не была столь ясна ни Плотину, ни Проклу, вполне способным их сравнивать. И если сегодня для тех, кто верит, что христианское откровение призвано навечно остаться выше любой чисто рациональной философии, это кажется бесспорным, то значительное число выдающихся умов и по сей день, на наших глазах, придерживаются противоположного мнения. Наконец, для тех, кто не признает ни внешнего откровения, ни пророческого вдохновения, ни апостольской теопневстии, единственно истинной является спекулятивная религия, а христианство, если говорить откровенно, некогда могло служить – и еще может – прогрессу человеческого духа; но там, где господствует философия, оно уже превзойдено, как буддизм, ислам или иудаизм, до такой степени, что погибло бы в тот момент, если бы не поддерживалось просвещением века.

Означает ли это, что истина будет отдана на произвол субъективности и права разума принесены в жертву крайностям исключительного энтузиазма? Напротив, все, что доказывают эти преувеличенные мнения, – это то, что именно исключительный, то есть слепой, энтузиазм разжег чисто схоластический спор о превосходстве спекуляции или веры и что именно субъективность делает его бесконечным. Правда же в том, что отныне трудно четко разграничить эти две сферы. Современная философия вышла из христианства, как и древняя философия, которую она считает своей прародительницей, вышла из древних религий. Наше рациональное умозрение пропитано самой сутью откровения и росло только благодаря его прогрессу. Даже плохое философское преподавание все еще сверяется с христианством и щадит его, даже борясь с ним, как с авторитетом, который было бы досадно иметь полностью против себя; что же касается возвышенной мысли, то христианское учение, несомненно, играет в ней наибольшую роль.