Читать онлайн Росарио Вильяхос - Физическое воспитание

Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436-ФЗ от 29.12.2010 г.)

Переводчик: Екатерина Ряхина

Редактор: Дарья Синицына

Главный редактор: Яна Грецова

Заместитель главного редактора: Дарья Башкова

Руководитель проекта: Елена Холодова

Арт-директор: Юрий Буга

Дизайнер: Денис Изотов

Корректоры: Мария Прянишникова-Перепелюк, Марина Угальская

Верстка: Кирилл Свищёв

Фотография на обложке: Matusciac Alexandru / shutterstock.com.

Разработка дизайн-системы и стандартов стиля: DesignWorkout^>®

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Rosario Villajos, 2023

© Editorial Planeta, S. A., 2023

Seix Barral, un sello editorial de Editorial Planeta, S. A.

© Издание на русском языке, перевод, оформление.

ООО «Альпина Паблишер», 2025

Девочкам-мотылькам

Polly says her back hurts

She’s just as bored as me

She caught me off my guard

Amazes me the will of instinct[1]

NIRVANA. Polly

В таком случае это повествование стало бы рассказом об опасном пути в гавань письма. И в конечном счете – поучительной иллюстрацией: важно не то, что происходит, а то, что делаем с происходящим мы сами.

АННИ ЭРНО. Память девушки[2]

Она уже пятую машину подряд говорит себе, что следующая точно остановится, или та, что за ней, или следующая красная, или следующая белая, но с зеркальным номером, или следующая вообще какого угодно цвета, но начиная вот с этого момента. Но и эта, и следующая за ней проезжают мимо, как проходят минуты одна за другой, и тогда она перестает считать и решает поупражняться в саморазрушении. Каталина постигла эту формулу успокоения, когда ей пришлось научиться оставаться одной в больнице. Для нее это нечто вроде маленького жертвоприношения – способ задобрить живущее у нее внутри чудовищное создание, чтобы оно не показывалось наружу. Она знает разные способы утолить его голод: расковыривает заживающие ранки, которые сама же себе нанесла, обгрызает ногти, впивается зубами в подушечки пальцев, пока не появится вкус живой раны; еще она вырывает волоски из бровей, но в этом году собирается бросить, иначе это может перерасти в такую проблему, что скрывать последствия уже не получится. Иногда получается с трудом. Если выдеру сейчас два сразу, то скоро появится машина, которая меня подберет, говорит она себе, а если не появится… а если не появится, тогда еще один волосок – и больше уже не буду. И темное создание слышит ее и позволяет сделать подношение, которое, в сущности, нужно не ему, а ей самой: у нее сейчас нет более верного способа почувствовать себя живой. Металлический вкус крови успокаивает и ободряет ее, заставляет сосредоточиться на этой боли, конкретной и близкой, и не думать о той, другой. Ее молодая кожа отрастает моментально, так что все известные ей возможности ранить себя всегда в ее распоряжении. Мама с папой заметили, но только бурчат, мол, прекращай так делать. Хотела бы она сказать им в ответ, чтобы сами бросали курить, и потом посмотреть, как они ничего не бросят. Так что она старается соблюдать видимость и следит за наносимым ущербом, чтобы ей не мешали предаваться этому занятию, которое по всем правилам считается пороком. Она надеется когда-нибудь бросить или хотя бы научиться контролировать свое пагубное пристрастие, чтобы ни родители и никто другой его не замечали, потому что она убеждена: самое главное – это как ее воспринимают окружающие.

А то, как ее воспринимает он, для нее особенно, даже чересчур важно. Она никогда раньше не замечала, чтобы кто-то относился к ней так серьезно. Он интересовался ее делами: что она читает, что собирается делать после окончания школы. «Будешь поступать в институт, как Сильвия? Еще не решила, что хочешь изучать? Приходи ко мне в любое время, поговорим – может быть, я что-то посоветую». Поэтому зимой, собираясь в гости к подруге коротать вечер, делать уроки или просто бездельничать, она заранее придумывала целый список ответов на случай, если встретится с ним. Она тогда еще не замечала, что тон его вопросов менялся, когда никого больше не было рядом. Например, если Сильвия выходила на кухню за напитками, или в туалет, или поговорить по телефону. Тогда он, пользуясь случаем, заглядывал в комнату. Однажды он сказал: «У такой красивой девочки наверняка уже есть кавалер. Тебе нравится кто-то в классе?» Каталина, залившись краской, ответила, что нет, – а теперь ее мучает чувство вины, потому что она тогда через секунду добавила: «Не в классе». Она запоздало взвешивает те взгляды, которыми они обменивались, все более долгие, вплоть до того, что она, подняв голову, постоянно встречалась с ним глазами или обнаруживала, что он смотрит на ее губы – особенно на губы. Она до сих пор не разобралась, что произошло и насколько далеко это зашло, да и произошло ли что-то вообще. Все это как-то очень быстро, и она не разрешает себе об этом задумываться. Лучше уж впиваться в кожу на кончиках пальцев или в брови.

С некоторых пор машины ей перестали попадаться совсем. Она наконец сообразила, что после шести вечера в воскресенье в августе[3] автобусы уже не ходят. Единственное, что ее теперь волнует, – не опоздать бы домой, хотя, учитывая, сколько сейчас времени, об этом и думать не стоит; во всяком случае, так говорит тиканье часов, обхвативших ее запястье. До десяти, времени ужина, еще долго. Но цикады отстукивают совсем другой ритм, больше похожий на порывистое биение ее сердца. Вечно она куда-то торопится, вечно беспокоится, вечно о чем-то переживает. Как Алисин кролик, говорит она себе и гадает, какое волшебное средство могло бы превратить ее обратно в ту девочку, которой она была еще совсем недавно. Она признает, что из сказочных героинь больше похожа на Алису, чем на мамину любимую Золушку, потому что дома ей надо быть куда раньше полуночи, да и туфлю сорок второго размера просто так не потеряешь.

Морщась от горького привкуса, Каталина вынимает грязные пальцы изо рта. К тому же она боится слишком сильно их прикусить – у нее немножко стучат зубы, она дрожит, несмотря на летний зной, но не из-за того, что произошло, а из-за того, что скоро произойдет, вернее, из-за того, что папа с мамой могут узнать о том, что скоро произойдет. Она не обращает внимания на мелкую дрожь внутри – она слишком озабочена болезненным хрипом собственного дыхания, и тем, чтобы ее не обозвали шлюхой, и тем, чтобы ревностно оберегать те части тела, на которые даже сама не решается смотреть. Ей полагалось бы злиться, кричать, хотя бы плакать из-за того, что случилось всего-то час назад, но она не понимает, или не дает себе труда понять, или предпочитает не понимать. Вместо этого она ищет виноватых. Было бы кого искать, думает она, я же сама и виновата. Хорошо, тогда остается решить только две проблемы: во-первых, успеть домой к ужину, а во-вторых, больше не видеться с Сильвией. Нет, это слишком радикально, кто-нибудь что-нибудь заподозрит. Пока что достаточно не ходить к ней больше в гости. Или не ездить к ней в загородный дом. А если поеду, то не отходить от Сильвии ни на шаг. Во всяком случае, нигде не ходить там одной.

Лишить себя общения с подругой – так она себя наказывает. По-латыни «наказывать» будет castigare (это она выучила в этом году) – образовано от прилагательного castus и глагола agere и буквально означает «делать чистым». Ей нужно себя перекроить, переправить, переделать начисто, чтобы снова стать такой, какой она, кажется, была еще вчера. Стать прежней. Она думает, что на все ее вопросы можно найти ответ в античной культуре, начиная с ее собственного имени. Каталина, как давным-давно объяснял ей папа, – имя греческого происхождения, означает «чистая» и «непорочная». «Каталина, соответствуй своему имени, ведь тебя назвали в честь святой», – говорили ей монахини в католической школе[4]. А правильнее было бы наоборот, говорит она себе сейчас: сначала стань тем, кто ты есть, а потом пусть от твоего имени образуют какое-нибудь слово, как «эротика» от бога Эроса или «арахнид» от ткачихи Арахны. Она все-все знает про Гермеса, Афродиту, Ганимеда и Салмакиду, но ничего не знает о себе самой: например, что у нее появится легкая сыпь на подбородке, если один парень из старшего класса, едва ей знакомый, перестанет с ней разговаривать, или что у нее сведет мышцы, если учитель английского вызовет ее к доске больше чем на две минуты. А еще она не умеет отличать грусть от досады, страх от желания, влюбленность от восхищения. Но не одна она путается в собственных и чужих эмоциях – это она поняла благодаря отцу Сильвии. Единственное, что ей ясно, – это что внутри у нее копится злость, и ее накопилось уже столько, что если преобразовать ее в энергию, то можно было бы обеспечить электричеством всю страну. Каталина еще не знает, что делать с этим чувством и как обратить его себе на пользу (если такое вообще возможно), поэтому глушит его, кормит его собственной кожей, волосами и ногтями, и оно растет себе потихоньку, надувается, как огромный шар, который может лопнуть в любой момент. Каталина даже не могла бы сказать точно, на кого направить эту злость: на тех, кто требует, чтобы она приходила домой не поздно, или на отца своей подруги. Но больше всего, разумеется, она злится на саму себя – за то, что в свое время не сказала того, что, как ей кажется, могла бы сказать. Она хранит в памяти бесконечную библиотеку с тысячами фраз в свою защиту, которые так и не произнесла: каждый раз она делает выбор в пользу молчания, точно зная, что будет, если она промолчит, и старается не думать о том, что могло бы произойти, дай она волю тому, что держит внутри, тому чудовищному созданию, которому она приносит в жертву свои заусенцы. Ее немая ярость состоит из болей в спине, в животе и в горле, из сердцебиений и обмороков, из какого-то древнего страха, который близок ей как друг или по меньшей мере как уже известный враг.

Она снова поднимает взгляд на окружающий пейзаж. Нетвердой рукой выводит название города печатными буквами, со всей силы нажимая на ручку – паста в ней почти кончилась. В иных обстоятельствах Каталина порадовалась бы, что исписала ручку прежде, чем потерять или где-нибудь забыть – значит, хоть что-то довела до конца, – но в эту минуту, вся потная и дрожащая, она предпочла бы, чтобы ручка писала в полную силу. Последние буквы выходят почти бесцветной гравировкой на голубых клеточках. Вырвав лист из тетради, она замечает, что на обороте уже что-то написано. Она всегда пишет в тетрадке начиная с середины – дополнительная предосторожность на случай, если ее кто-то (мама) возьмет без разрешения, как мама берет ее письма, и сможет понять корявый почерк. Каталина нарочно так пишет, из вредности, и даже сама с трудом разбирает написанное. На вырванной странице оказался текст песни группы Nirvana. У Сильвии двоюродная сестра каждое лето ездит в Ирландию учиться по обмену, и иногда они ее просят записать слова песен на английском. Каталина выбрала именно эту, потому что ни Сильвия, ни она сама на слух почти ничего в ней не поняли, хоть у них и пятерки по иностранному. Но и после того как песню удалось перевести, понятнее она не стала. Сколько Каталина ни глядела в словарь, не могла сообразить, к чему в том куплете паяльная лампа.