Волосы ее немного отросли за те недели, что провел с ней доктор; он заметил золотисто-русую линию у корней на проборе – и умилился: такие волосы обычно бывают только у детей, потом темнеют.
Вслух доктор сказал:
– А я-то думал, ты седая.
Ей было смешно, а не обидно. Доктору это нравилось.
На шее, кроме своего дурацкого ошейника, Наташа носила деревянный крест и серебряный ключ размером с ноготок. Слева от ключа на ее коже темнела родинка в форме замочной скважины.
Ее голос подстраивался под тон собеседника; на третью неделю общения доктор обнаружил в ее лексиконе свои любимые фразы и слова-паразиты. Все отчетливее он слышал в ней себя.
Иногда доктор приходил после обеда, а Наташа еще спала; она в этом не признавалась, но ее выдавали помятые ресницы: расчесать волосы по пути из спальни она успевала, ресницы – нет. К вечеру они распрямлялись сами, и Наташа становилась необычайно хороша.
Она тоже все чаще смотрела на доктора.
Ей нравилось, как он ворчал. Ей нравилось, как он молчал. И как нарочно не смотрел на Наташу, когда та сидела, уставившись на него особо нагло.
Доктор возился с Каллиопой, а Ната пялилась на него, почти не моргая, и знала, что он видит это краем глаза; что раздражается.
– Что я, телевизор, что ли? – спросил доктор однажды, не выдержав очередных наблюдений.
– Скорее, зоопарк, – ответила Ната.
Он попросил ее покинуть помещение. Она долго смеялась.
Чем дальше, тем больше Ната старалась не мешать доктору, а помогать. Когда она не принимала посетителей, эти двое работали вместе: таскали туда-сюда тонны оборудования, обреченного на скорую гибель; по десять раз на дню выманивали Каллиопу из-под кровати и снимали со шкафа; искали в советских, российских и зарубежных ветеринарных журналах хоть какие-то статьи, которые могли бы помочь в поисках.
Ни в журналах, ни в сети не находилось ничего полезного. Зато доктор обнаружил, что у Наты сильные руки и доброе сердце.
В один из вечеров она даже помогла взять на анализ кровь Каллиопы. Доктор поместил образец в анализатор, и тот рванул. Доктор разозлился, Каллиопа испугался, а Ната обрадовалась фейерверку.
Они поругались, прибрались и сели пить черный чай: Ната и доктор – из чашек, Каллиопа – из блюдечка.
– Он любит пить из блюдечка, – пояснила Ната.
Так проходили дни.
Все чаще к джазистам, чьи стандарты были врезаны в виниловые кругляши, присоединялся Сен-Санс: «Аквариум» из «Карнавала животных» служил доктору рингтоном. Доктор каждый раз спешил к телефону и каждый раз перебивал музыку громким «алло». Ната каждый раз расстраивалась.
В конце концов она принесла откуда-то пластинку с записью «Карнавала» в исполнении госоркестра Советского Союза. Ее очень веселили «Слоны», а еще больше – «Ископаемые».
Пока Наташа веселилась и с каждым оборотом солнца становилась радостнее, доктор ежедневно обещал что-то голосам из телефона; и становился печальнее.
Сфотографировать Каллиопу он так и не смог. Вместо зверя на снимках получалось световое пятно. Не выходило поймать его ни на камеру телефона, ни на цифровой фотоаппарат, ни на пленочный. «Сейчас вылетит птичка», – предупреждал Каллиопу доктор, в который раз целясь в него объективом. Птичка вылетала – и, столкнувшись с силуэтом Каллиопы, разбивалась на тысячу солнечных зайчиков. Кроме пятен, бликов и нескольких асимметричных радуг, проявить так ничего и не удалось, и доктор, опасаясь за сохранность техники, бросил эту затею.
