Разве можно не любить его?
Энкиду отвернулся и тишком, бочком выбрался в глубь дома из своих покоев. Умел он передвигаться, как плюшевая зверушка в руках трёхлетки, и сейчас было самое время прибегнуть к такому умению.
Фонарь пусть останется на поясе, пока довольно с него слабого света из дальних окон: комнаты Большой Анфилады, поразившие их в первый день гостевания, были размещены неведомым строителем под острым углом, точно все помещения восточного крыла льнули друг к дружке из любви к модной геометрии.
Энкиду свернул за угол, к брошенным, наверное, ещё при жизни великого поколения покоям. Здесь они иногда дурачились, по настоянию девочек играя с ними в прятки и уже по собственному желанию потихоньку резались в карты, без ведома девочек.
Миновал он и эти знакомые окрестности, и снова свернул.
Теперь запахло иначе, пустотой и влагой, а под ногами зашуршал неметённый сор из стихотворения одного белокурого скальда-расстриги. Снова поворот.
Энкиду ловко миновал маленькую домашнюю баррикаду: наполовину вытащенный из комнаты диван. Кто-то небольшой прыгнул из недр дивана ему под ноги, и звук подсказал ему образ векового жителя, протащившего свой хвост в пыли.
Свет растёрся под ногами, последний клочок из-под перекошенной, как физиономия, двери… Энкиду бестрепетно прикрыл её за собой. Фонарь уже высвечивал нетронутую тропинку коридора. Замок был так перегружен годами, что память пробивалась сквозь стены плетями змееголового растения. Здесь когда-то по шву разошлись стены и снова были сведены при реставрации здания.
Под ноги полезли мелкие камешки. Значит, завал, обозначенный на карте, уже близко. Энкиду помнил, что за ним расположена комната с зеркалом, но особо этим не заботился. Он туда не пойдёт, а спустится по наклонной тропе в подпол. Там же, в соседстве с землёй он почувствует себя, как дома.
Лаз обнаружился только на метр дальше, чем значок на карте, которая вспомнилась в эту минуту. Фонарь погас сразу же, и урезонить его никакими традиционными методами – постукиванием о кулак и пр. – не удалось.
Энкиду полез в запретный карман и, спустя минуту, в кулаке у него колебался жёлтый язычок пламени над свечным огарком.
Карта плыла и покачивалась, но не речной волной, а сопровождая подрагивание земной поверхности. Энкиду очень хорошо понимал такие штуки.
Он остановился, слушая, как через ступни вибрация против часовой стрелки поднимается к бёдрам, крутится обручем до самой головы. Ощущение было вполне реальным – под этим местом зарождалось локальное землетрясение, из тех, что могут длиться столетиями, почти неприметные жителям поверхности волнения – ну, разве что уж очень чувствительны. Кошек надо бы завести, вот что.
Энкиду передался озноб земли. Ему показалось, что под ногами стало холоднее, и у него упало давление крови. Голова сделалась слабая, пустая, затошнило. Спустя мгновение, он рывком поднял руку со свечой – разом с этим движением он привёл в действие свою волю.
Озноб и тошнота оставили его, но теперь он понял, что его органы чувств приняли ещё один сигнал тревоги.
Запах.
Это был дикий запах, чудной.
Ничего похожего на комический запашок, по которому приезжие находят подземные удобства… не было это и вонью мусорки, карикатуры на цивилизацию с её освежителями и свалкой вредных полуфабрикатов на магазинных полках.
Это был основательный смрад, почтенный смрад, мощный – но к жизни в любой её форме он отношения не имел.
