Гольфистка. Последний удар - страница 16

"Он не должен быть один." – сказал Виктор.

Тихо, твёрдо, по-мужски. И в этих словах была забота. Безусловная. Молчащая. Сильная. Но меня это кольнуло. Не потому что я не согласна. А потому что… я тоже не должна быть одна.

Я стояла там, готовя завтрак, улыбающаяся, старающаяся сохранить хоть иллюзию нормального утра – и знала, что через шесть дней всё это исчезнет. Я исчезну.

Они не знали. Ни Алекс. Ни Виктор. Ни Максим. Никто из них не знал, что я стою на краю, и отсчитываю время – не до праздника, а до прощания.

И когда Виктор произнёс это – про Макса, про то, что он не должен быть один – в груди что-то оборвалось. А как же я? Разве моя боль меньше? Разве моё сердце не рвётся от того, что я смотрю на них, запоминаю – и знаю: Я не смогу остаться. Я обязана уйти.

Но я молчала. Как всегда. Улыбалась, как будто это просто трудное утро. Как будто внутри меня не рушится всё, что я пыталась сохранить. Я медленно подошла к столу, положила полотенце рядом с тарелкой, села. Руки были холодные. А в груди – та самая пустота, которая приходит перед бурей. Когда ты уже знаешь: всё, что у тебя осталось – это дни. И память.

Я сидела за столом, не касаясь еды. Музыка давно стихла, а в воздухе повисло то напряжённое, надтреснутое спокойствие, которое бывает только в те утра, когда внутри уже началась буря – но снаружи ты всё ещё держишь лицо.

Алекс молча пил чай. Его взгляд был опущен, плечи чуть ссутулились. Он знал, что-то происходит. Он чувствовал это. Слишком внимательно смотрел, слишком долго молчал. А потом, не поднимая глаз, тихо сказал:

– Ты ведь не просто так готовишь утром, как будто это наш последний ужин на планете.

Я вздрогнула. Слишком точно. Слишком близко.

Я попыталась улыбнуться.

– Ужин утром – это модно, не знал?

Он не ответил, только покачал головой, отставляя чашку.

– Влада…

– Не начинай, – перебила я. – Просто… поешь. И не пытайся читать меня, как открытую книгу.

Он приподнял бровь, чуть сощурился.

– А если я давно это делаю?

Просто теперь страницы порвались, и я не могу их склеить?

Я посмотрела на него. И в его глазах не было упрёка. Только… боль. Та же, что и во мне. Словно он чувствовал: я ускользаю. И не понимал – почему.

– Почему ты так смотришь? – спросила я, тихо, почти шёпотом.

Он усмехнулся криво.

– Потому что ты прощаешься. Ты не говоришь это словами. Но твои глаза делают это за тебя.

Я посмотрела на него, чувствуя, как что-то внутри дрожит от его слов – слишком тёплых, слишком близких, слишком настоящих. Он видел меня. Проникал вглубь, туда, где я старалась не пускать никого.

И всё же – я отвела взгляд. Не потому что не хотела быть с ним честной. А потому что не могла. Пока.

Я слабо усмехнулась и выдернула руку из его ладони, мягко, но решительно.

– Ты, как всегда, драматизируешь, Алекс.

Он нахмурился. Я пожала плечами, встала и начала перекладывать кружки – занятая, суетливая, такая, какой быть удобно, когда не хочешь показывать слабость.

– Мне просто…

– Просто? – мягко переспросил он.

– Просто тяжело. Всем тяжело. После того, что случилось с Карин. Ты думаешь, я одна чувствую, как будто всё разваливается?

Я повернулась к нему, пытаясь улыбнуться.

– Вот и решила сделать завтрак. Терапия через еду, знаешь? Ничего магического, никакого "прощай навсегда", – я махнула рукой. – Просто хотела, чтобы вы все на минуту почувствовали себя в безопасности. Хоть здесь. Хоть в этой кухне. И сама, честно говоря, хотела отвлечься.