Голоса внутри. Семейная хроника - страница 6

А потом тётя Люба показала несколько вёдер денег. Настоящих советских купюр. Не игрушечных, не фантиков – самых что ни на есть настоящих, с Лениным, с гербами, с печатью. Но уже абсолютно бесполезных. Бумажки. Сырьё. Прах.

Дед прятал деньги в кастрюлях – настоящие советские рубли, которые давно превратились в мусор. Он никому их не отдал, даже когда они ещё имели цену. Ни на лекарства, ни на жизнь. После того как его семью раскулачили, страх потери въелся в него глубже, чем любовь к близким. Я думаю, что бессознательно он верил: если спрятал – значит, выжил. Деньги стали символом власти, которой его лишили в детстве, и он цеплялся за неё до последнего. А когда всё рухнуло – остались только вёдра бесполезной бумаги.

После распада СССР, особенно в начале 90-х, деньги сгорали моментально. В 1991-м году прошла денежная реформа – обмен пятидесяти и сторублёвок. Потом началась гиперинфляция. В 1992-м году цены выросли почти в 30 раз, а к 1994-му ещё в несколько раз. Люди просыпались бедными, просто потому что вчерашняя зарплата уже ничего не стоила.

Те, кто держал сбережения «на чёрный день», в миг остались с пустотой, и дед был одним из них.

В кастрюлях его – не богатство. А вся суть. Бессмысленное сбережение, когда вокруг рушилось всё. И даже тогда – не отдал. Ни капли. Ни куска. Просто сидел на них, как наседка на мёртвых яйцах.

Смотреть на эти вёдра было противно. Вроде бы бумага, а ощущение – будто в этих деньгах вся тухлая суть его характера: скрытность, алчность, страх, нежелание делиться. Пусть лучше сгорит, но чтобы – никому.

Я тогда не поняла, но теперь понимаю: бабушка ведь жила с этим всю жизнь. Всё видела. Не в рассказах, а вживую. И, наверное, это был единственный способ не сломаться – отстраниться. Превратить боль в привычку. Пережить – это тоже способ памяти, только без слов.

Тётя Люба ушла из жизни с тем же диагнозом, что и её мать. Всё повторилось, будто по кругу. Только если бабушка просто «перестала быть собой» – медленно, без слов, – то у Любы был инсульт. Работала в огороде, упала. Нашёл её муж.

Муж – бывший военный, подробностей я не знаю. Потом – тракторист в колхозе, одеколон, чистые рубашки. Даже в грязи и пыли – всё выглажено. Для деревни он был почти денди. Не могу сказать, что он был плохим. Но он всегда ставил себя на первое место.

Когда Люба лежала на земле, он позвонил сыну. Сын сказал: «Звони в скорую». А отец в ответ: «Не буду. У неё ноги грязные». Какие, блин, Ноги. У человека инсульт, а он – стыдится. Стыд оказался сильнее страха. Стыд – важнее жизни. А помыть ноги жене самому – это уже за гранью. Не по-мужски, не по статусу. Проще ничего не делать. Отстраниться. Пусть само как-нибудь.

Скорая приехала позже. Любу парализовало, она немного восстановилась, но вскоре начала терять память. Я приезжала к ней с Владой в 2017-м году. Всё то же, что было с бабушкой. Только медленнее. Как будто включился один и тот же сценарий, только с разными актёрами. Семейная карма, наследственность, накопленный стресс – называй как хочешь. Но это не случайность. Это повтор. Как будто что-то не прожитое передаётся дальше, пока кто-то не остановится и не увидит.

Самое страшное во всём произошедшем – тишина. Не было трагедии наружу. Не было слёз. Всё происходило буднично. Словно все всё уже знали заранее.

В реальной – постоянной – жизни из всех бабушек и дедушек рядом была только Ксения Ивановна. Остальные жили в деревнях: мамины – в России, папины – в Украине. Мы иногда ездили к ним на машине, всей семьёй. Я помню эти поездки: взрослые пили самогон, много ели, громко разговаривали, ругались.