– И ты поссорился с этими людишками?
– И да и нет: они меня боятся, я их презираю, словом, все по справедливости.
– Это благородно, но неразумно.
– Почему же?
– Графиня пользуется влиянием.
– Подумаешь! – проронил Ришелье.
– Ты так просто об этом говоришь?
– Говорю как человек, чувствующий, насколько уязвима их позиция, и готовый, если понадобится, заложить мину в нужном месте и все взорвать.
– Теперь я понял: ты помог моему сыну отчасти для того, чтобы кольнуть Дюбарри.
– Во многом ради этого, и твоя проницательность тебя не обманывает: твой сын служит мне запалом, с его помощью я высекаю огонь… Но кстати, барон, ведь у тебя есть и дочь?
– Да.
– Молодая?
– Шестнадцати лет.
– Красивая?
– Как Венера.
– И живет в Трианоне?
– Значит, ты ее знаешь?
– Я провел с ней вечер и не меньше часа беседовал о ней с королем.
– С королем? – вскричал Таверне, у которого побагровело лицо.
– Именно с королем.
– Король говорил о моей дочери, о мадемуазель Андреа де Таверне?
– Да, друг мой, и пожирал ее глазами.
– В самом деле?
– Тебе неприятно это слышать?
– Мне… Нет, конечно… Глядя на мою дочь, король оказывает мне честь… и все же…
– Что такое?
– Дело в том, что король…
– Не отличается строгостью нравов, это ты хотел сказать?
– Боже меня упаси дурно отзываться о его величестве: государь имеет право вести себя как ему угодно.
– В таком случае что означает твое изумление? Тебе больше хотелось бы, чтоб мадемуазель Андреа не была столь несравненной красавицей и, следовательно, король не смотрел на нее влюбленным взором?
Таверне ничего не ответил, лишь пожал плечами и погрузился в задумчивость; но Ришелье не сводил с него безжалостного инквизиторского взгляда.
– Что ж, я догадываюсь, что бы ты мне сказал, если бы выговорил вслух то, о чем думаешь про себя, – продолжал старый маршал, пододвигая свое кресло ближе к креслу барона. – Ты сказал бы, что король привык к дурному обществу… Говорят, что он водится с распутниками, так что едва ли он обратит свой взор на эту благородную девицу, едва ли станет вести себя целомудренно, воспылает чистой любовью, а значит, ему не оценить сокровищ очарования и прелести, которые в ней таятся… Ведь его влекут только вольные речи, бесцеремонные взгляды и манеры гризетки.
– Ты и впрямь великий человек, герцог.
– Почему же?
– Потому, что ты угадал истину, – отвечал Таверне.
– Однако согласись, барон, что пора уже нашему властителю не принуждать более нас, знатных людей, пэров, спутников короля Франции, целовать руку низкой и распутной куртизанки; пора ему собирать нас в обстановке, более нам приличествующей; иначе как бы от маркизы де Шатору, которая как-никак была герцогского рода, перейдя к госпоже де Помпадур, дочери откупщика и жене откупщика, а от нее к госпоже Дюбарри, которую кличут попросту Жаннеттон, он не сменил ее на какую-нибудь неопрятную кухарку или распутную селянку… Для нас с тобой, барон, чьи шлемы увенчаны коронами, унизительно склонять головы перед этими дурехами.
– Воистину, лучше не скажешь, – пробормотал Таверне, – бесспорно, все эти новшества привели двор в запустение.
– Не стало королевы – не стало и женщин; не стало женщин – не стало и придворных; король содержит гризетку; на троне восседает простонародье в облике девицы Жанны Дюбарри, парижской белошвейки.
– Ничего не поделаешь, так оно и есть, и…
– Послушай, барон, – перебил маршал, – сейчас самое время выйти на сцену умной женщине, которая захотела бы править Францией.
