– Несомненно, – произнес Таверне, у которого при этих словах забилось сердце, – но, к прискорбию, место занято.
– Умной женщине, – продолжал маршал, – которая, не имея пороков, присущих всем этим девкам, обладала бы их отвагой, рассудительностью, расчетливостью; эта женщина вознеслась бы так высоко, что о ней говорили бы еще долго после того, как монархия прекратит свое существование. Скажи, барон, твоя дочь… она умна?
– Очень умна, а главное, наделена здравым смыслом.
– Она очень хороша собой!
– Не правда ли?
– Хороша той пленительной и сладострастной красотой, которая так нравится мужчинам, и при этом так очаровательно невинна и непорочна, что даже женщины проникаются к ней уважением. Об этом сокровище надо хорошенько заботиться, мой старый друг.
– Ты убеждаешь меня с таким пылом…
– Еще бы! Я от нее без ума, и, если бы не мои семьдесят четыре года, я хоть завтра на ней женился бы. Хорошо ли она там устроена? Окружает ее по крайней мере та роскошь, которой достоин столь прекрасный цветок? Подумай об этом, барон; нынче вечером она возвращалась к себе одна, без горничной, без сопровождающих, с нею был только лакей дофина, который нес впереди фонарь: такое подобает разве что прислуге.
– Чего ты хочешь, герцог? Я беден, тебе это известно.
– Беден ты или богат, но твоей дочери нужна хоть горничная.
Таверне вздохнул.
– Я и сам знаю, что ей нужна горничная, – сказал он. – Без горничной, конечно, нехорошо.
– Так за чем же дело стало? Или у тебя нет служанки?
Барон не отвечал.
– А эта хорошенькая девушка, – продолжал Ришелье, – которая сейчас мне отворила? И мила, и смышлена, право слово!
– Да, но…
– Но что, барон?
– Я никак не могу отослать ее в Трианон.
– Но почему же? По-моему, напротив, она прекрасно подходит для этой роли: вылитая субретка.
– А ты, значит, не рассмотрел ее лица, герцог?
– Я-то? Да я глаз с нее не сводил.
– Не сводил с нее глаз и не заметил никакого странного сходства?
– С кем?
– С кем? Ну, подумай сам. Идите сюда, Николь!
Николь приблизилась; как и положено горничной, она подслушивала за дверью.
Герцог взял ее за обе руки, притянул к себе и принялся разглядывать, зажав ноги девушки между коленями; этот бесцеремонный взгляд вельможи и распутника ничуть не смутил и не испугал служанку.
– Верно, – произнес он, – верно, очень похожа.
– Сам знаешь на кого, а потому согласись, что невозможно рисковать милостями, оказываемыми нашему дому, из-за столь странной прихоти судьбы. До чего, в самом деле, неприятно, что эта маленькая замарашка мадемуазель Николь похожа на самую блестящую даму Франции!
– Вот как! Вот как! – взвилась Николь, высвобождаясь, чтобы с большей силой возражать г-ну де Таверне. – Выходит, эта маленькая замарашка очень похожа на блестящую даму? Надо думать, у блестящей дамы такие же круглые плечи, такие же выразительные глаза, такая же стройная ножка, такая же пухлая ручка, как у маленькой замарашки? Коли так, господин барон, – в ярости заключила она, – значит ваши оскорбления относятся не только ко мне, но и к ней!
Николь раскраснелась от гнева и еще больше похорошела.
Герцог снова заключил ее красивые ручки в свои, снова зажал ее ноги между коленями и голосом, полным обещания и ласки, произнес:
– Барон, по-моему, никто при дворе не сравнится с вашей Николь. Что же касается той блестящей дамы, на которую она и впрямь немного смахивает, то здесь уж придется нам забыть о своем самолюбии. У вас, мадемуазель Николь, белокурые волосы изумительного оттенка; линия ваших бровей и носа – воистину царственная; стоит вам лишь четверть часа посидеть перед туалетом, и ваши недостатки, раз уж господин барон считает, что они у вас есть, исчезнут. Николь, дитя мое, вам хотелось бы жить в Трианоне?
