Граф Лев Толстой. Как шутил, кого любил, чем восхищался и что осуждал - страница 9

– Русские мне ближе: там дети мои, крестьяне; 100 миллионов мужиков заодно с русским войском, не желают поражения. Это непосредственное чувство. А что либералы говорят и ты (к Татьяне Львовне) – это извращение».

Сохранилась также запись Д. П. Маковицкого о реакции Толстого на известие о заключении Портсмутского мирного договора. «Вечером получена из Москвы неподписанная телеграмма: “Слава богу, мир заключен”. Л. Н. сказал: “Какая важная новость! Мне стыдно, но я должен сознаться, что я борюсь с чувством патриотизма. Я все надеялся, что русские победят”».

Не все из близких Толстого разделяли его поздние антивоенные взгляды – его сын Андрей Львович ушел на войну и вернулся в Ясную Поляну из действующей армии в ночь на 10 января 1905 г., получив Георгиевский крест.

Кавказские типы. Рисунки Л. Н. Толстого

из записной книжки 1855–1857

Изучая жизнь и творчество Толстого, становится очевидно, что он при его постоянном призыве к непротивлению злу силой и умеренной жизни любил бесшабашных, отчаянных, храбрых людей. В «Казаках» старый Ерошка – человек с бурным, полным риска и молодечества прошлым так наставляет в своей обаятельной непосредственной манере молодого Оленина, пишущего письмо:

«– Что кляузы писать? Гуляй лучше, будь молодец!

О писании в его голове не умещалось другого понятия, кроме как о вредной кляузе. Оленин расхохотался. Ерошка тоже. Он вскочил с пола и принялся показывать свое искусство в игре на балалайке и петь татарские песни».

Ф. И. Евнин в статье «Последний шедевр Л. Н. Толстого» пытается ответить на вопрос, почему зрелый уже Толстой, с его сформировавшимся учением о непротивлении злу силой, вдруг берется за повесть «Хаджи-Мурат» и с таким увлечением над ней работает, несколько раз ее перерабатывает. «Толстой сам когда-то служил в той передовой крепости Воздвиженской, куда является Хаджи-Мурат, спасаясь от преследований Шамиля, бывал писатель и в крепости Грозной. <…> Но, думается, все же не в этом, не в возвращении почти через полвека к впечатлениям молодости кроется главная причина сложных переживаний, борьбы притяжений и отталкиваний, которыми сопровождалось писание “Хаджи-Мурата”. Гораздо важнее другое: по своему объективному содержанию, по пронизывающему ее пафосу “кавказская повесть” явно противоречила важнейшим элементам религиозно-философской доктрины толстовства – проповеди аскетических идеалов, теории непротивления злу насилием. <…> Толстой откровенно любуется в своей авторской речи “особенным гордым, воинственным видом, с которым сидит горец на лошади”».

Началось создание повести со встречи с кустом репейника («татарина»), не покорившегося смерти (колесам телеги) на дороге, продолжилось любованием жизненной силой, смелостью, страстностью лидера горцев, но после десяти (!) редакций повесть постепенно приобрела и свой идейный пафос – стала гимном естественной жизни малых народов, отрицанием любого деспотизма. Хаджи-Мурат симпатичен Толстому как цельная личность, воспитанная «естественно» – местом и временем, в котором он оказался, – его фигура очень гармонична, несмотря на непредсказуемость, хитрость, жажду мести и другие особенности характера горца. Но далеко не все молодцы и удальцы симпатичны Толстому. В «Набеге» дан тип офицера, по всей видимости, распространенный на Кавказе во время службы Толстого: «По его одежде, посадке, манере держаться и вообще по всем движениям заметно было, что он старается быть похожим на татарина. Он даже говорил что-то на неизвестном мне языке татарам, которые ехали с ним; но по недоумевающим, насмешливым взглядам, которые бросали эти последние друг на друга, мне показалось, что они не понимают его. Это был один из наших молодых офицеров, удальцов-джигитов, образовавшихся по Марлинскому и Лермонтову. Эти люди смотрят на Кавказ не иначе, как сквозь призму героев нашего времени, Мулла-Нуров и т. п., и во всех своих действиях руководствуются не собственными наклонностями, а примером этих образцов».