Горький.
Какой, мать вашу, горький.
От этой горечи язык присыхает к нёбу. И сам рот внутри идёт трещинами. Горло – что раскалённая труба, втягивающая то ли прах, то ли песок от твари, тело которой стремительно рассыпается. А сила, мешаясь с нашей кровью, пробирается внутрь.
И…
Горечь отступает.
Зато по крови растекается тепло. Как будто спиртяги стакан хлопнул. Сперва не отдышаться, зато потом хорошо… как хорошо… из кулака сыплется пепел. А крики бьют по нервам. Мир дрожит. И серость, четкость сползают с него, словно старая шкура.
Савка оборачивается…
Дети.
Другие.
Сбились в кучу в углу. Над ними, точнее между ними и Савкой, встал Фёдор с иконой в руках. И слабое свечение её оборачивается сиянием, ярким таким. Слепящим. И Фёдор что-то говорит.
Молитву?
Ну да. Молитвы помогают.
– Я… – голос Савки срывается на шёпот, а мир всё так же стремительно блекнет. Размываются контуры, возвращая нас в привычную полуслепоту. – Я её…
Выпитая сила катится теплом.
– Убил…
…и вышибает меня вовне.
«Освящение нового храма Великомученицы Марфы в Никитской слободе состоится 9 сентября сего года в третьем часу пополудни…»
«Вестник Синода».
Я открываю глаза. Резко так. И закрываю, не способный вынести ни яркий свет, ни белизну потолка. Проклятье… снова здесь.
А Савка там.
Как бы не вышло чего. С их-то суевериями. Хотя… какой хрен, там не суеверия, там реально не понять, что творится.
Лежу.
Слушаю, как мерно пикают приборы. Никто ко мне не спешит, стало быть, просто спал, а не в кому провалился. Хорошо. Наверное.
Позвать кого…
Зачем?
Толку-то от них. Раздражение ворочается в груди. Тяжёлое. И злость иррациональная на них, которые живы и здоровы. Которые будут жить, когда я сдохну.
Жить и радоваться.
Делить наследство.
– Дядь, а дядь… – детский голос пробивается сквозь эмоции. И они отступают. – А ты живой, да?
Мальчишка сидит у стеночки, на стульчике.
Мелкий.
Сколько ему? Пять? Шесть? Меньше? Или наоборот? Я в детях не разбираюсь вот совершенно.
– Живой, – отвечаю, поворачивая голову. – А ты кто?
– Тимоха…
Тимоха.
Тимофей… знакомое имя. Да. Это от Викусиного… среднего? Память подводит. Память у меня хорошая, но вот подводит. Среднего вроде. Или младшего? Он там ещё развёлся… надо будет спросить у Ленки, она точно знает.
Она собирала папочки на всех их.
Тимоха.
– Что ты тут делаешь, Тимоха? – интересуюсь.
В том, что охрана его пропустила, ничего удивительного нет. Я разрешил, точнее приказал, что если вдруг найдутся желающие, то пускай себе. И охране приказал. И докторам. Не мне сейчас бояться покушений или чего там. И сама охрана больше по привычке, чем и вправду нужна. Так что… пусть ходят.
Один хрен, кроме Ленки некому.
Я так думал.
– Сижу, – сказал мальчишка и ногой дёрнул.
Светленький. Волосы отросли, завиваются колечками. Нос конопатый. Глаза яркие, голубые. Славный мальчонка… коленки вот содраны.
– Это где ты так? – интересуюсь.
А ещё понимаю, что такие мелкие дети не могут находиться где-то сами по себе.
– А… это упал, с велика, – Тимоха потёр коленку. – Мне Колька дал прокатиться. Но у него большой. Тяжело.
Он вздохнул. И тут же добавил.
– Но классно! Мама сказала, что если папа алименты заплатит, то она и мне велик купит. По размеру.
– А он не платит?
Тимоха пожал плечами и ответил:
– Теперь обещался, если я тут посижу.
– Зачем?
– Ну… папка сказал, что ты – ещё тот старый упырь…
Вот за что люблю детей, так это за их искренность.
