Груманланы - страница 12



Но вот что писал через семьдесят лет об Окладниковой слободе истинно русский человек, этнограф, писатель и поэт Сергей Марков, будучи в сталинской ссылке. Время, не самое подходящее для лирики.

Поморская жёнка
В ясный день от народа сторонкой
Ты проходишь, задорно смеясь,
Не с такой ли поморскою женкой
Жировал новгородский князь?
Что ж? Томи горделивым весельем
У высоких тесовых ворот!
На лугах приворотное зелье
Не для каждого, знаю, растет.
И напрасны наветные речи!
Знаю я, что совсем ты не та,
Не для каждого эти плечи
И малиновые уста!
Ты приносишь и радость и горе,
Понапрасну тобой позабыт,
Рыжий штурман в серебряном море
За стаканом плачет навзрыд.
Моряки сожжены синевою
В честь привета и ласковых слов,
Над твоею шальной головою
Поднимались сто вымпелов
Белый дым, за рекою пожары,
Умирает веселый день.
Разжигает свои самовары
Белобрюхая наша Мезень.
Пусть шуршат на лукавой дороге
В тесной горнице половики.
Бьется сердце, слабеют ноги,
Окна темные далеки.
Жаркий шепот щекочет ухо.
Мир, весь мир сейчас на двоих;
Тишина. За стеною старуха
Повторяет раскольничий стих.
Ты смеешься задорно и звонко,
Манишь в бор – собирать голубень.
Ты одна, родимая жёнка,
На вселенную всю и Мезень.
(1932 г.)

Сергей Марков в 1932 году по надуманному делу «Сибирской бригады» был сослан в Архангельск, а оттуда в Мезень. Срок отбывал в 1932–1936 годы.

Из автобиографии Маркова: «На работу меня в Мезени пристроил Коршунов, мой земляк-костромич – маслодел и сыровар. Повстречались с ним в плавании на “Канине”, и Коршунов завлек-таки меня в свой Маслопром. Надо было высчитывать проценты жирности, а я с математикой со школьных лет не ладил и больше двух недель там не продержался. Пошел в местную газету “Маяк коммунизма”, стал писать заметки по разным поводам местной жизни… Если бы я не жил и не дышал чудесным Севером, я бы не создал роман “Юконский ворон”, “Вечные следы”, “Земной круг”, книгу о Дежнёве и многие стихи». Как восхитительная Россия у ссыльного Сергея Маркова, жившего в Мезени, как все поморцы, отличается от ироничного взгляда Максимова на жителей приполярной Мезени и ее незавидную судьбу. У Маркова осталось очарование на всю жизнь. Мезень стала для него благословенным духовным причалом:

Или ты в архангельской земле
Рождена, зовешься Ангелиной,
Где морские волны с мерзлой глиной
Осенью грызутся в звонкой мгле.
Зимний ветер и упруг и свеж,
По сугробам зашагали тени.
В инее серебряном олени,
А мороз всю ночь ломился в сени,
Льдинкою мизинца не обрежь.
Утром умываючись в Мезени.
На перилах синеватый лед,
Слабая снежинка упадет —
Таять на плече или реснице…
Посмотри! На севере туман,
Ветер, гром, как будто океан
Небом, тундрой и тобою пьян,
Ринулся к бревенчатой светлице.
Я узнаю, где стоит твой дом!
Я люблю тебя, как любят гром,
Яблоко, сосну в седом уборе,
Если я когда-нибудь умру,
Все равно услышишь на ветру
Голос мой в серебряном просторе…
(«Знаю я – малиновою ранью…» 1940 г.)

У Максимова – к простецу-человеку неприязнь и раздражение. И ведь оба художники. Только Марков глядел в глубину души, всматривался в историю, видя там чудесные романтические черты, а Максимов скользил внешним взглядом созерцателя, принимая, отыскивая какие-то своеобразные оттенки северного быта, отличные от центральной России, но увидел лишь всеобщий разор и убогость.

Вот первые впечатления Максимова о Мезени:

«…Тоскливее ее я не встречал во всех своих шестилетних долгих и дальних странствиях по Великороссии. Жалка своим видом давно покинутая Онега, но Мезень несравненно жалче и печальнее… В Мезени танцев нет: карты поглотили там все свободное от службы время. Женское население из чиновного класса так же застенчиво, так же дико смотрит и боязливо, неохотно говорит со всяким новым лицом… Женщины этих мест отличаются от двинянок неуклюжестью. Она выражается в толстых, как обрубки деревьев, нижних конечностях, в большой ступне, в неуклюжем, опухшем малокровном теле… Все это уродство (уверяют) зависит от болезненного чрезмерного развития брюшного чрева…»