– Мне нужно на несколько дней исчезнуть, – сказал я.
Исчезнуть. На несколько дней. Словно тень за занавеской, за гранью звука. Тишина. Внутри – вязкая тишина, паутина мыслей, липкая, как похмелье.
– Я понимаю, – ответила она.
Понимаю, говорит. Легко сказать. Понимает ли? Точно понимает? Или просто слова, как капли дождя по стеклу, скользят мимо, не задерживаясь.
– Потом я вернусь и дам ответ.
– Вернусь. И дам ответ. Какой еще ответ? Не жду. Ничего не жду. Я ответа от тебя не жду.
Я вызвал такси и поехал на Никольскую улицу. Такси. Желтое пятно в серости дня. Никольская. Огни, витрины, лица. Слишком много лиц.
– Нужна. Девушка. Молодая. Красивая. Не тупая, главное. Чтобы не как кукла. Живая. На три дня. Словно книгу открыть, новую страницу.
– Сейчас позову.
Голос в телефоне, чужой, скрипучий, как дверь старого шкафа.
– Надо будет заплатить вперед.
– Заплачу как только увижу.
Вдруг – из воздуха, из ниоткуда. Появилась. Молодая. Красивая. Нежная. Как цветок, только что распустившийся. Лицо. Осмысленное.
– Жанетт, – представилась она.
Жанетт. Имя, как шепот ветра. Жанетт.
Я расплатился.
– Пошли.
– Куда?
– Не важно. Ты не голодная, – спросил я, – можем в ресторане поужинать.
– Я предпочитаю домашнюю еду.
– Готовить умеешь.
– Могу яичницу с сыром.
– Нет. Готовить буду я.
Мы зашли в супермаркет. Супермаркет. Свет, гул, запахи продуктов. Сыр с плесенью. Голубой, как небо перед грозой. Пармезан. Фетучини. Грибы. Сливки. Бекон.
– Пасту все любят, – сказал я.
– Естественно, – ответила она, – еще и в сливочном соусе с грибами, с беконом.
– И с пармезаном.
– Ты устроился весьма неплохо, – увидев мое жилище, сказала она.
– Весьма неплохо.
– Как много живописи. Коллекционируешь?
– Да нет. Наследство. Пыль веков. Друзья художники. Тени прошлого.
– Ты, наверно, из тех, кто в картинах видит намного больше, чем простые обыватели. Можешь отличить Мане от Моне?
– Казарменный юмор, больше не шути так.
– Хорошо не буду. Три дня. Это много, что будем делать три дня.
– Не знаю пока. Что нибудь придумаем.
– Ты одинок, хочется общения?
– Душ там. Пока я буду готовить.
– Хорошо.
– Все ты там найдешь.
Она пошла в душ. Я начал готовить фетучини с грибами, с беконом в сливочном соусе, обжаренными перьями золотистого лука.
Вернулась. Из душа. Свежая. Влажные волосы.
– Кофе будешь, – спросил я.
– Кофе буду.
– С молоком?
– Если можно.
Я включил кофемашину, она заворчала утробным рыком, извергая в мир струю обжигающего пара, дракон, пробуждающийся ото сна. Аромат, густой и терпкий, пополз по кухне, как туман, проникая в самые поры сознания. Зерна, окаменевшие слезы ночи, превращались под жерновами машины в пыль, готовую отдать свою горечь и силу. Вода, закипая, ворчала, недовольная старуха, а кофе, капля за каплей, стекал в чашку, черный, как сама ночь, густой, как грех. Молоко, холодное и сонное, взбивалось в пену под жужжание капучинатора, превращаясь в облако, белое и нежное, как детские воспоминания. И в этот момент, между взбиванием молока и первым глотком кофе, словно молния пронзила серую пелену будней – осознание. Я был пуст. Совершенно. Ни одной мысли, ни одного шевеления в темном театре разума. Только кофе. Только звук машины, запах зерен, текстура пены. Оазис тишины в пустыне мыслей. Это было чудо. Краткое, нежданное просветление. Улыбка сама собой расцвела на губах, как робкий цветок под весенним солнцем.
– Что? – ее голос рассек тишину, как нож масло, вернув меня в реальность, в мир слов и вопросов. Ее глаза, два озера недоумения, смотрели на меня.
