Густой туман забвения - страница 5

– Надеюсь хотя бы во время интимной близости твой мозг отдыхает, – прошептала она.

Жанетт спит, островком тишины в густом тумане моей бессонницы. Тело её, тёплое ещё от недавней близости, спина – линия берега, чужого и далёкого. А я? Я – блуждающий огонёк, мотылёк, бьющийся о стекло ночи, расписанной кошмарами. Мои тревоги, как назойливые мухи, липнут к сознанию, зудят, жужжат, пируют на обломках дневных надежд. Думал, наивно думал, что плоть к плоти, тепло тел – это как заслонка, опустишь её – и тьма отступит. Как будто можно заткнуть дыру в душе пробкой из удовольствия. Удовольствие… Мираж в пустыне тоски. Снова это тягучее, вязкое чувство неудовлетворённости, как осадок на дне кофейной чашки, горький, неизбывный. Тревога, змеёй свернувшаяся под сердцем, не разогнулась, не уползла, не уснула. Лишь притворилась на миг, пока дыхание Жанетт было ровным и спокойным и пока её тело отвечало на моё прикосновение. Жанетт разговаривает во сне. Шепчет что-то. Сквозь сонную пелену пробивается бормотание. Неразборчиво, как шум прибоя в раковине. Потом слова отделяются, выплывают на поверхность сознания, как обломки кораблекрушения. Паспорт. Паспорт? Что за чёрт? Во сне требует, чтобы вернули паспорт. Она во сне оказалась без паспорта. Без права на … на что? На дом? На мать? «Я хочу домой к маме…» Стон вырывается из её губ, тихий, но пронзительный, как крик раненой птицы. Домой к маме. Вечное убежище детства, где все боли зализываются тёплым языком любви. Где нет кошмаров, нет тревог, нет неутолимой тоски. И в этом сонном лепете – вся её беззащитность, вся её уязвимость. Вся женская суть, вечно стремящаяся к теплу и защите, как подсолнух к солнцу. Жалко её. Жалко до щемящей боли в груди. Жалко не только Жанетт, сонную и беззащитную, но и себя, стоящего на пороге её сновидений, чужого, беспомощного, заблудившегося в лабиринте собственных страхов и желаний. Жалко тело, не способное утолить душевную тоску, и слова, тонущие в безысходности моей бессонницы. Жанетт спит… безмятежная, неведающая о той буре, что клокочет в моей груди. Спит, как дитя, укрытое одеялом сна. А я … я остаюсь наедине со своими кошмарами, как старый маяк в ночи, неустанно вращающий свой луч во тьме, в надежде на рассвет, который может и не наступить.

Узкий ящик, тесный, как утроба, но утроба смерти, а не жизни. Дерево, пропитанное лаком, воняет затхлостью и чуждостью покоя. Лежу? Не лежу, скорее – вдавлен, втиснут в это ложе, холодное, неуютное, словно объятия нелюбимой. Жидкость… Да, жидкость. Обволакивает, ласкает? Нет, не ласкает, скорее облекает в липкую пелену. Странная жидкость… Сперва прохлада, обманчивая, как первое прикосновение смерти. Потом – тепло, нарастающее, душное, как в бане для грешников. Пахнет… Чем пахнет? Не ладаном, нет, скорее ржавчиной, и еще чем-то… кислым, горелым. Едким привкусом… Привкусом чего? Сознание… медленно ворочается, как сонная ящерица. Привкус… своего собственного пота. Боже… пот! Не святая роса, нет, проклятая влага ужаса, брожение беспомощности. Это не вода жизни, нет, это озеро моего умирания. Гроб… Крышка… плотно закупорена. Герметично запечатана в вечности. Нет выхода. Нет щели света. Только это липкое озеро моего пота, и я в нем, как зародыш в гниющей амниотической жидкости. Похоронили… Живьем? Невозможно. Глупость? Бред? Но… это ощущение… живого погребения… кожей, каждой порой кожи… кричит. Туннель… холодный, темный туннель бесконечности. Кто? Кто мог похоронить? Никого нет. Пустота. Вакуум вокруг и внутри. Умру – никто не заметит. Пыль на пыль. Но… гроб… пот… живой… погребенный… это не пыль. Это… сущий ад. Ад здесь, сейчас, в этом деревянном ящике, в этой липкой жиже, в этой безысходности. Покой… наивность… покой после смерти? Смешно. Здесь нет покоя. Здесь только вечность… вечность пота и гроба. Аллея… тянется красной глиной в пасти тумана. Не дорога, а кишка какая-то… узкая, тошнотворная, ведущая в никуда. Или… в куда? В туман, молочный кисель забвения. Ноги ватные, не мои, пришитые чужие… деревянные, скрипят на невидимых камнях. Слышно только хруст под ногами и тишина… густая, как сажа, тишина тумана. Длинная… аллея-удавка, петля времени, затянувшаяся на шее дня. Исчезает, растворяется, как мед в молоке, в этой мути серой, в этой патоке неизвестности. Саван… серый саван над миром, над моей душой. Не поймешь. Дышать тяжело… влажностью пропахло, плесенью, сырой землей. Дорога долгая… тянется, как мысль навязчивая, как зубная боль, как воспоминание о чем-то утраченном, выматывает душу… высасывает кровь. Каждый шаг… усилие, как подъем в гору… в гору отчаяния. Не видно ничего… только туман, и аллея под ногами, узкая лента безысходности. Что там… за покровом неведомого? Желанный конец… мечта сладкая… конец страданиям… выдох облегчения… свет в конце туннеля? Наивность… Туман только гуще становится, как смола липкая, обволакивает… душит. Новый вызов… усмешка судьбы… новая пытка… новая мука. Судьба – злобная старуха с косой, плетущая сети из тумана и аллей. Идешь… с надеждой и страхом в груди, два червя точат сердце. Конец страданий… или новый вызов? Кто знает? Туман молчит. Аллея тянется. Ноги идут… в никуда… или в куда? Кто знает… кто знает… только туман знает… и молчит… Снова этот пот… липкий, как воспоминание о дурном сне. Сон… тяжесть в затылке, не голова, а булыжник привязали… каменный мешок мыслей неясных. Проснулся… если это можно назвать пробуждением. Скорее вынырнул из мути ночи, вытолкнуло на берег дня… мокрый, как выловленная рыба, блестящая от этой ночной влаги. Фу… липко. И запах, потянуло чем-то приятным, не то что эта ночная сырость. Кухня… оттуда несет, дразнит ноздри… жареное что-то, масло шкварчит, сыр плавится, ммм… запах утра… запах дома? Жанетт, она там, колдует над плитой, решила, значит, показать себя хозяйкой… кулинарка выискалась. Яичница с сыром… да уж, высокое искусство… но пахнет вкусно, черт возьми, вкусно. Встать… не охота… тело ватное, непослушное, как чужое… но запах манит, тянет из кровати… как нить невидимая, за нос водит. Ноги… вот они, на полу уже, холодный кафель под пятками… бодрит, как плевок ледяной воды. Иду… шаги тяжелые, сонные, как у ленивца.