– Заткнись,– по прежнему тихо, но как-то сдавленно попросила Анька,– пожалуйста, не ори. Мне нужно подумать.
– Долго ты будешь думать?
– Нет.
Пока Анька думала, Кременцова присматривалась к врачам, медсестрам и посетителям, проходившим по коридору мимо палаты. Промчалась и внутривенщица, поглядевшая без снижения скорости, всё ли хорошо с капельницами. Теперь Юле стало понятно, зачем она оставила дверь распахнутой.
– Моя мама скажет вам только, где я три раза провела лето, когда ещё была школьницей,– прозвучал сквозь грохот каталки тихий, задумчивый анькин голос,– она не знает даже о том, что я где-то когда-то проткнула ногу. Она считает, что эти язвы возникли сами собой, на почве болезни.
– Тогда чего ж ты так испугалась?
– Я не хочу, чтоб ты рассказала маме о том, что ей знать не нужно. Она– больной человек, и очень несчастный. Она и так знает про меня слишком много.
– Вот это мне не понятно.
– Что не понятно?
– Мне непонятно, как мама может знать слишком много. Если бы у меня была мама, она бы знала про меня всё. Абсолютно всё.
На дрогнувшем голосе Кременцовой Анька и сорвалась, хотя перед тем с трудом, но все-таки устояла против её бешеного напора. И ещё как сорвалась! Если бы вскочила, выдернув из руки иглу, да с визгом полезла драться– было бы ничего. Но нет– она звонко, как-то уж очень звонко, хотя и тихо, проговорила:
– А если бы у меня были деньги на препараты, которые сейчас льются по этой трубочке, моя мама тоже бы знала про меня абсолютно всё. А так, если будет знать, либо ей– кремация, либо мне– ампутация! И не надо тут на меня давить! Мне уже давно терять нечего, кроме мамы. Хочешь отнять её у меня? Ну, давай, вперед! Я знаю, это возможно– читала книжки про Сталина и фашистов. Но только ты…
– Молчи, идиотка!– крикнула Кременцова. Чуть помолчав, прибавила:
Тоже мне, нашлась, Сонечка Мармеладова! Сука, …!
Ей вдруг захотелось вырвать иглу из вены и звать на помощь. А откуда ещё мог взяться вдруг заструившийся по ее кровеносной системе яд, если не из этой чертовой капельницы? Откуда? Зависть не может быть такой жгучей, такой пронзительной. Или может? Разве она, идя по Охотному и Тверской мимо них– таких как вот эта, не ощущала её почти столь же остро, эту подлую зависть к тем, кому секс приносит лишь деньги и ничего, кроме денег? Но чёрт возьми! Как можно завидовать этой девочке, по ночам читающей о собаках, а днём глядящей на всё без всякого выражения!
– Ты работаешь на Тверской?
– Не только.
– Но как же так? Ведь нельзя тебе!
– Нельзя мне без этого.
Анька тронула рукой трубочку.
– Дорогие такие, да?
– Дорогие.
– А ты работу найти не пробовала?
– С неполным средним и инвалидностью не берут никуда.
Искусная внутривенщица, пробегавшая в ту секунду мимо палаты, внезапно резко остановилась и завернула в неё.
– Это что такое? Что тут за безобразие? Это кто у меня здесь плачет?
Взглянув на Аньку, Юля, точно, увидела на её щеке ручеёк, стекавший в подушку.
– Тебе что, плохо?– крикнула медсестра, схватив Аньку за руку.
– Нет, не плохо. Просто что-то взгрустнулось.
– Я тебе погрущу, зараза такая! Взгрустнулось ей! Ишь, расплакалась!
Через пол-мгновения медсестры уже след простыл. Анька тихо-тихо сопела.
– Прости меня,– попросила Юля, глядя на потолок с облупленной штукатуркой,– я была не права.
– Ты была права, так что, слушай.
И Анька всё рассказала– и о том, как она двенадцать лет назад пропорола ногу около дома, что достался чертям от страшной старухи, после чего лишилась сознания и очнулась с целой ногой, и о том, как Петьку однажды утром нашли растерзанным не то волком, не то собакой, и о том, как Маринка вечером того дня принесла ей, Аньке, икону с изображением рыжей женщины, взятой этой самой Маринкой ночью в том самом доме.
