Алан стоит на месте.
– Ты не слышал? Я хочу вылезти.
– Ну так вылезай.
– Ну так выйди.
– Да ладно тебе. Чего я там не видел?
– С тех пор мои клетки обновились несколько раз. Это уже другое тело. Уходи.
Он не уходит. Я чувствую его взгляд на своих плечах и шее и погружаюсь в пенную воду с головой. Когда дыхание уже на исходе, с поверхности доносится: «Ладно, ладно, ухожу», – и звук закрывающейся двери.
* * *
В половине одиннадцатого подъезжаю на такси к дому. На мне джинсы и белая майка. Грязное платье в чемодане. В сумочке пластинка таблеток от желудка, которую мне дал Алан.
Набираю номер на домофоне.
– Кто там? – раздается мамин голос.
– Это я.
Дверь открывается.
– Заря! – восклицает мама, сбегая по лестнице. На ней серое льняное платье. – Что случилось?
Она обнимает меня. Ее голос звучит между поцелуями то у правого, то у левого уха.
Справа: Как же…
Слева: так?
Справа: Я тут сижу спокойно, Слева: а ты приле…
Справа:…таешь и ничего не говоришь.
Слева: Почему не позво…
Справа:…нила?
А потом в лоб:
– У тебя все хорошо?
– У меня все хорошо, – отвечаю я.
– А почему не предупредила? – говорит мама, волоча чемодан и меня вверх по лестнице. – Зачем сказала, что прилетишь на следующей неделе? Как так можно, чтобы родители, которые год не видели дочь, не встретили ее?
– Не хотела вас отягощать.
– Отягощать? То есть ты думаешь, что двадцать три года была нам в тягость, а потом улетела и облегчила нам жизнь?
– Я не это имела в виду. Просто в аэропорту всегда есть такси. Я не хотела, чтобы…
– Можно было хотя бы позвонить?!
Мы останавливаемся на пороге квартиры.
– Можно. Извини.
Мама снова обнимает меня, потом отходит на пару шагов и оглядывает меня.
– Мама, мой рост остановился пять лет назад.
– Я знаю, – говорит она, не замечая сарказма, за который мне тут же становится стыдно. – Я так давно тебя не видела. Ты похудела и очень бледная.
– Я всегда худая. Это в тебя.
В квартире мало что изменилось: в прихожей – бра с бордовым абажуром, в нише стенки – виниловый проигрыватель, на книжной полке – Диккенс, Уайльд и Ремарк в оригинале… Но все это кажется мне скорее декорацией к фильму обо мне, чем местом, где я и вправду жила.
– В прихожей теперь легче дышится, – замечаю я. – Без моей обуви.
– Можешь ее снова разбросать, если хочешь.
– Вымахали, – я трогаю фикусы, стоящие на кухне.
– За год-то. Сейчас дам тебе тапочки. С завтрака осталась овсянка. Хочешь? Могу пожарить фасоль. Только сбегаю в магазин. Я еще ничего не приготовила на обед.
– Мама, мама. Я не хочу есть. В самолете кормили. Дай мне воды, и все.
Мама открывает кран и ждет, когда пойдет вода похолоднее.
– Многие, кто уехал, скучают по нашей воде, – говорит она, протягивая мне запотевший стакан. – Ты точно не хочешь есть?
– Точно.
– Думаю, это ненадолго. Я про воду. В Алагирском районе уже коричневая идет.
– Это не могло продолжаться бесконечно. – Я ставлю пустой стакан на стол. – Папа на работе?
– Да, на работе. Пациентов много. Как он говорит: «Мои цветы цветут летом». А у меня все: контрольные прошли, частников сегодня тоже нет.
– Кого?
– Частников. Я их так называю. Тех, кто ходит ко мне частным образом. Я не говорила?
– Нет.
– У меня два ученика. Ходят по два раза в неделю. Девочка из пятой школы – подтягивает английский. И парень, немец. Ну, из местных. Собрался на историческую родину. Учу немца немецкому. Представляешь? Кстати, они здесь не совсем забыли…
