Она резко захлопнула учебник, не в силах больше смотреть в сторону Стаса. Она отвернулась, уставившись на вытоптанную траву под своими ногами, на трещины в асфальте, на все что угодно, лишь бы не видеть его, лишь бы не думать о том, что сейчас произойдет. Она снова выбрала безопасность молчания, и это молчание было холодным и пустым, как заброшенный дом, в котором когда-то жила ее совесть. И где-то глубоко внутри шевельнулось неприятное предчувствие, что за такое молчание рано или поздно придется платить.
7.
После того, как Стас, с трудом подавив рвотный спазм, вытряхнул из своего рюкзака склизкую, мертвую мышь под новый взрыв гогота и издевательств, он до конца учебного дня ходил как в тумане. Унижение было настолько тотальным, настолько физически ощутимым, что казалось, оно пропитало его одежду, его кожу, саму его суть. Он не слышал учителей, не видел одноклассников, он был погружен в какое-то оцепенение, в котором единственным желанием было исчезнуть, раствориться, стать пылью на ветру.
Придя домой, он не стал даже пытаться делать уроки. Он заперся в своей комнате, достал самый большой альбом и новые, еще нетронутые листы ватмана. Но на этот раз он не рисовал карикатуры, не пытался выплеснуть свою ярость на конкретных обидчиков. Его пальцы сами потянулись к самым темным карандашам, к черной туши, к баночке с разведенной сажей, которую он иногда использовал для создания особенно мрачных тонов.
И он начал рисовать Зареченск.
Но это был не тот город, который видели другие. Это был Зареченск его кошмаров, его отчаяния, его бесконечного одиночества. На его листах вырастали кривые, покосившиеся дома с пустыми, черными глазницами окон, из которых, казалось, сочится тьма. Улицы были узкими, извилистыми, как кишки какого-то гигантского, мертвого чудовища, и они вели в никуда, обрываясь у края листа или упираясь в глухие, непроницаемые стены. Небо над этим городом всегда было низким, свинцовым, затянутым рваными, грязными облаками, из которых вот-вот польется не дождь, а какая-то черная, вязкая жижа.
Деревья на его пейзажах были сухими, корявыми, их ветви тянулись к небу, как руки утопленников. Река Вязьма была не просто мутной, она была черной, как смола, и по ее поверхности плыли не листья или щепки, а какие-то неопределенные, зловещие тени. Людей на этих рисунках не было. Совсем. Только пустота, запустение и давящее, почти физически ощутимое чувство безысходности.
Он рисовал быстро, лихорадочно, словно боясь, что образы, теснящиеся в его голове, ускользнут, растворятся. Каждый штрих был резким, почти агрессивным. Он не заботился о деталях, о перспективе, о правилах композиции. Он просто переносил на бумагу ту гнетущую, беспросветную атмосферу, которая царила в его душе и которая, как ему казалось, была истинной сутью этого города.
Это была серия. Пейзаж за пейзажем, один мрачнее другого. Зареченск как он есть, Зареченск изнанки, Зареченск теней. И когда он, наконец, отложил карандаш, его руки дрожали от усталости, а на полу вокруг стола валялись десятки листов, покрытых этим черным, тревожным маревом. Он посмотрел на них, и ему стало страшно. Страшно от того, что он это создал. Страшно от того, что это было так похоже на правду. На его правду. И он не знал, было ли это освобождением или погружением в еще большую тьму.
8.
Максим Гнездов, вооружившись блокнотом и стареньким диктофоном, который он купил еще в студенческие годы на свою первую стипендию, отправился по адресам из объявлений. Асфальт подождет, решил он. Эта история с рисунками, пусть и казавшаяся на первый взгляд бредовой, цепляла его гораздо сильнее, чем любые хвалебные оды местным властям.
