– Это просто… рисунки, – прошептал он, но его голос потонул в ее крике.
– Просто рисунки?! – Людмила швырнула тетрадь на пол. Листы разлетелись, покрывая старый линолеум тревожными, черными кляксами. – Да от них мороз по коже! Люди от тебя шарахаются, в школе тебя все ненавидят! А все из-за этого твоего… «творчества»! Я тебе запрещаю! Слышишь? Запрещаю рисовать эту гадость! Я все твои карандаши выкину, все альбомы сожгу! Будешь жить как нормальный человек, а не как… как этот…
Она задохнулась, не находя слов, ее лицо исказилось от гнева и отчаяния. Стас смотрел на разбросанные по полу листы – частицы его души, его единственного способа выразить то, что творилось у него внутри. И он понимал, что она действительно может это сделать. Уничтожить единственное, что у него было.
В этот момент что-то внутри него оборвалось. Не злость, не обида, а какое-то холодное, пустое отчаяние. Он молча поднял с пола один из листов – тот самый, с безликой, извивающейся фигурой. Посмотрел на него, потом на мать. И в его глазах, обычно таких отстраненных, на мгновение мелькнуло что-то такое, отчего Людмила невольно отшатнулась. Что-то темное и очень древнее.
Потом он так же молча развернулся и ушел в свою комнату, оставив ее одну посреди кухни, с разбросанными рисунками и ее собственным, душащим ее страхом.
5.
На следующий день после обеда Глеб Якушев шел на тренировку по баскетболу, привычно насвистывая какую-то популярную мелодию. Настроение было отличным: контрольную по физике он написал на «отлично», а тренер обещал поставить его в стартовый состав на предстоящей игре. Он свернул на улицу Мира, где находилась его любимая кофейня «Арабика», в которой делали, по его мнению, лучший в Зареченске молочный коктейль. Он планировал заскочить туда на пару минут, побаловать себя перед нагрузками.
И тут он остановился, как вкопанный. Что-то было не так.
Кофейня была на своем месте, двухэтажное здание с большими окнами, из которых пахло кофе и свежей выпечкой. Но вывеска… Вывеска была другой.
Вместо привычной, элегантной надписи «Арабика», выполненной витиеватым золотым шрифтом на темно-коричневом фоне, теперь красовалось что-то странное. Буквы были теми же – А-Р-А-Б-И-К-А – но они были какими-то… кривыми. Словно их писал ребенок, только что научившийся держать карандаш. Некоторые буквы были больше других, некоторые наклонены под неестественным углом, а точка над «И» напоминала скорее кляксу. И цвет… Вместо благородного золотого буквы были какого-то тускло-желтого, болезненного оттенка, а фон – не темно-коричневым, а грязно-бурым, как застарелое пятно крови.
Глеб потер глаза. Может, солнце слепит? Или он просто не выспался? Он снова посмотрел на вывеску. Нет, ничего не изменилось. Она была уродливой, неправильной, вызывающей какое-то необъяснимое чувство тревоги, словно предупреждение об опасности.
– Эй, Макс! – окликнул он своего друга, Максима Соколова, который как раз выходил из дверей кофейни, держа в руках стаканчик с дымящимся напитком. – Ты давно здесь?
– Привет, Глеб, – Макс улыбнулся. – Да вот, заскочил за капучино. А что?
– Скажи, – Глеб кивнул на вывеску, – они что, ремонт тут затеяли? Или ребрендинг какой-то дурацкий? Вывеска… она какая-то странная.
Макс удивленно посмотрел сначала на Глеба, потом на вывеску, потом снова на Глеба.
– Вывеска? – он пожал плечами. – Да вроде та же, что и всегда. «Арабика». А что с ней не так?
