К картошечке замечательно пригодились обнаруженные в недрах холодильника сосиски — задубенелые и покрытые толстым слоем льда, но зато в натуральной оболочке, дорогие и вкусные. Мартин при помощи ножа отковырял две, потом подумал и прибавил к ним еще парочку. Ведь судя по тому, что к картошке никто не прикасался — сковорода была полнехонька, — «рецидивистка» тоже еще не ужинала.
Поели в тишине — Льельта от своей тарелки даже глаз не поднимала и вообще выглядела совсем не такой, как вчера: не нагличала, замкнулась и как-то, что ли, повзрослела…
— Тебе сколько лет? — решил уточнить Мартин.
Льельта усмехнулась криво:
— Уже имею официальное право трахаться и рожать детей, но пока не могу свободно распоряжаться собой.
Мартина тоже всегда смущал этот момент в законодательстве. Согласно ему волчицы-оборотни, в отличие от самцов, которые получали все права в восемнадцать, могли считаться совершеннолетними лишь после двадцати одного. И при этом имели возможность выйти замуж уже в шестнадцать… Действительно… хрен-брюле какое-то. Следствие пока не изжитых общественных устоев, сохранившихся со старых времен, когда самки что у волков, что у людей были в куда более зависимом и ущемленном положении…
— Ты… учишься где-то? Или?..
— Отучилась уж! — неожиданно отрезала Льельта и, резко встав из-за стола, ушла.
Вот и поговорили…
Мартин помыл посуду, принял душ и, отчаянно зевая, пошлепал по коридору в сторону спальни. Через открытую дверь в гостиную на мгновение стала видна Льельта. Она опять сидела на полу перед телевизором, а рядом с ней притулился Плюш. Предатель! Даже ухом в сторону Мартина не повел, а ведь обычно рогатому душу готов был продать за то, чтобы оказаться в святая святых — в хозяйской спальне. Вот что с неокрепшими умами и душами пачка мороженого делает!
Кстати, запас завтра надо бы пополнить…
Так, с мыслями о сладком, Мартин и отрубился. И, наверно, только этим и можно было попытаться позднее объяснить те сны, которые тут же посетили его. Началось-то все вполне невинно: Льельта кормила Плюша крем-брюле. Пес сначала вычистил миску, а затем принялся лизать Льельте руки, испачканные в сладком лакомстве. Она смеялась, потом, забавляясь, стала нарочно пачкать себя мороженым… Везде… И как-то вдруг оказалось, что она голая, а Плюш… А Плюш уже и не Плюш, а сам Мартин, Единый спаси и сохрани!
Кожа Льельты под языком и губами была теплой, очень нежной, гладкой и… сладкой, кофейно-молочной. Мартин вылизывал ее — все складочки и округлости — и глухо стонал от возбуждения, которое туманило мысли, билось бешеным пульсом, скапливалось в паху, обещая вскоре взорваться мощнейшим оргазмом. Льельта — та, что во сне — засмеялась тихо и порочно, извернулась, нависла над перевозбужденным пахом Мартина и, прежде чем вобрать его член в рот, томно выдохнула:
— Ты такой вкусный!
Мартин выгнулся, кончая, и… проснулся.
В комнате было черным-черно — задернутые с вечера плотные шторы не пропускали ни лучика. Сердце колотилось, дыхание сбивалось, подушка под шеей была неприятно влажной. Фух! И приснится же в сорок-то лет такое вот «порно-порно-весело-задорно»!
Мартин нервно шевельнулся и… И вдруг с ужасом понял, что в постели не один! Рванувшись, он привычно нащупал выключатель. Лампа на прикроватной тумбе зажглась, разом осветив и самого Мартина — голого и все еще возбужденного, — и отброшенное в сторону одеяло, и… недовольно щурящуюся Льельту…
