– Лиза… – простонал Майлз. Его голос сорвался в шепот, полный щемящей нежности и безумия. Он дернул ручку двери. Замок скрипнул, но не поддался. Он дернул сильнее, вложив в движение всю ярость отчаяния. Щелчок. Скоба сломалась. Дверь открылась.
Холод. Ледяной, пронизывающий до костей, выжигающий душу холод хлынул в салон. Не холод воздуха, а холод абсолютного нуля, пустоты, небытия, антижизни. Майлз вывалился на мокрый асфальт, спотыкаясь о собственные ноги, и побежал к фигуре. Его крик разорвал мертвую тишину:
– Лиза! Доченька! Я здесь! Папа здесь! Я вижу тебя!
Фигура не реагировала. Она продолжала раскачиваться с жуткой, механической регулярностью. Майлз подбежал вплотную, его рука, дрожащая, протянулась, чтобы коснуться плеча под синим плащиком…
Его пальцы прошли сквозь нее.
Лиза расплылась, как дымка от сигареты на ветру. На мгновение, в вспышке боли и гнева, Ремарку показалось, что он увидел искаженное от ужаса и надежды лицо девочки, запертой за невидимым, кристальным барьером. Глаза – широкие, полные слез. Губы – шепчущие: «Папа?» Потом фигура собралась снова, но уже метрах в пяти дальше, под другим фонарем, свет которого был призрачно тусклым. Все так же размытая, все так же безучастно раскачивающаяся. Приманка в ловушке.
Майлз зарыдал. Громко, надрывно, как раненый медведь в капкане. Он упал на колени посреди перекрестка, среди застывших в воздухе алмазных слез дождя, и бил кулаками по мокрому асфальту, выбивая ритм своего отчаяния.
– Верните ее! Боже, черт вас побери, ВЕРНИТЕ ЕЕ! Я все отдал! ВСЕ! Музыку! Душу! Заберите назад! Отдайте мне мою девочку! ОТДАЙТЕ!
Ремарк вышел из машины. Холод обжег ему лицо, схватил за горло. Он подошел к Майлзу, опустился на корточки, положил руку на его дрожащее, сведенное судорогой плечо. Кисть в другой руке пылала ледяным, ядовито-зеленым огнем, ее мерцание бросало пляшущие тени на искривленное болью лицо таксиста и на застывшие капли вокруг.
– Это не она, Майлз, – сказал Ремарк тихо, но с железной твердостью, заглушая рыдания. – Это эхо. Эхо твоей боли. Твоего горя. Твоего долга перед Хроносом. Они его закольцевали. Как петлю на шее. Как вечный саундтрек к твоему аду.
Майлз поднял заплаканное, искаженное гримасой лицо. Слезы замерзали у него на щеках.
– Но она… она смотрит… Она знает… что я здесь… – он всхлипнул, судорожно. – Каждую ночь… Она приходит… И я не могу… не могу дотронуться… обнять… – Его голос сорвался. – Это… пытка. Хуже ада.
Ремарк посмотрел на размытый, мерцающий силуэт Лизы. На кисть в своей руке. Мерцающая краска пульсировала в такт его собственному, яростно стучащему сердцу. Безумная идея. Опасная. Возможно, самоубийственная. Но единственная.
– Может, не нужно дотрагиваться, – прошептал Ремарк, его голос звучал хрипло, но с внезапной уверенностью. – Может, нужно… услышать. Услышать ту боль, которую они не смогли украсть. И дать услышать ей. Дать ей знать, что ты здесь. По-настоящему. Не тень. Не эхо. Ты.
Часть IV: Реквием на Разбитом Барабане
Ремарк вернулся в машину. Майлз, покорный, как загнанная лошадь, последовал за ним. Он смотрел на Ремарка с немым вопросом, смешанным с последней, тлеющей искоркой надежды.
– У тебя в багажнике… барабан? – спросил Ремарк, его взгляд был прикован к размытому силуэту за стеклом.
Майлз кивнул, не в силах говорить. Его горло сжал спазм.
– Принеси его. Сюда. На перекресток. Сейчас.
