Читать онлайн Илья Васякин - Хронос. Игры со временем

Лос-Анджелес не спал. Он задыхался. Дождь, не падающий, а сочащийся из самого нутра города, как гной из инфицированной раны, заливал улицы. Он был липким, холодным, пахнущим озоном, от разрядов невидимых машин, бензиновой тоской и затхлостью бетонных гробниц. Неоновые вывески – кроваво-красные, ядовито-зеленые, мертвенно-голубые – плавились в мокром асфальте, их отражения тянулись вниз, как души утопленников. Где-то в туманной дали сирена выла протяжно, безнадежно, словно предупреждая о конце, который давно уже наступил, просто никто не осмеливался признать это.

И над этим сырым, пульсирующим кошмаром, над низкими, покоробившимися от времени и отчаяния зданиями Даунтауна, высился Он. Хронос-Тауэр.

Черный обелиск, вонзившийся в брюхо низкого неба, как стилет в подреберье. Семьдесят этажей обсидианового стекла, не отражающего, а поглощающего свет целиком, превращая день в вечные сумерки у своего подножия. Ни карнизов, ни украшений – только холодная, подавляющая геометрия, нарушаемая ритмичными рядами вентиляционных решеток, из которых сочился слабый, вибрирующий гул низкой частоты, ощущаемый больше костями, чем ушами. На высоте птичьего полета стены слегка искривлялись, будто пространство не выдерживало чудовищной массы запертого внутри времени или искажалось его давлением. Говорили, что на верхних этажах нет окон. Там, в абсолютной, немыслимой темноте, обитало само Время. Или то, что им торговало. Или то, что им питалось.

ЛЕО КАРВЕР стоял перед треснувшим по диагонали зеркалом в своей конуре-студии над вьетнамской забегаловкой в Чайнатауне. Воздух был густ, как бульон, от запахов скипидара, дешевого лака, подгнивших мандаринов и вечного подвального сырости. Дрожащими пальцами, на которых засохли коркообразные, как запекшаяся кровь, пятна ультрамарина и охры, он поправлял дешевый, мятый галстук на потрепанном смокинге, купленном когда-то в секонд-хенде для единственного, провального вернисажа. Ткань пахла пылью и чужим потом. Завтра – его триумф. Персональная выставка в MoMA. Мечта всей его жалкой, пропитанной дешевым виски, краской и неудачами жизни. Он должен был чувствовать эйфорию, лихорадочное возбуждение, дрожь восторга в кончиках пальцев. Вместо этого – лишь свинцовая тяжесть в желудке, пустота за грудиной и навязчивое, унизительное желание считать морщины на своей щеке, водить по ним подушечкой пальца, ощущая их непривычную глубину и остроту кромок, как канавки на старом грампластинке, заигранной до дыр.

Каждая морщина – ножевой укол по самолюбию. Углубление у губ, превратившееся в складку отчаяния. Веер у глаз, лучистый, как трещины на фарфоровой маске. Две резкие борозды меж бровей, сведенных в постоянную гримасу боли. Они появились не просто быстро – они выросли, как ядовитые грибы за одну ночь, будто время внутри него спешило, спотыкаясь, к какому-то неведомому финишу.

– Ты выглядишь… выжатым досуха, Лео, – произнес Голос. Исходил он не из воздуха, а из самой трещины в зеркале, зловеще черневшей на фоне его отражения. Звучал почти как его собственный, но… глуше, старше, с отчетливым металлическим призвуком, будто фильтрованный через ржавые шестерни карманных часов, зарытых в могиле.

Лео вздрогнул, шершавая, холодная керамика раковины впилась в ладони. В горле пересохло.

– Это… ты устал, – прохрипел он, пытаясь оторвать взгляд от слишком желтых, как пергамент, белков глаз в отражении. От зрачков, казавшихся мутными и безжизненными, как у дохлой рыбы.

Тень усмешки тронула губы Отражения, обнажив слишком длинные, чуть потемневшие у корней зубы, будто тронутые кариесом времени.

– Нет, Лео. Это ты. Ты израсходован. Ты… просрочен. Как консервы на свалке. Выбрось себя.

В памяти всплыл документ, всплыл, как утопленник. Тяжелая, пергаментная, неестественно гладкая бумага с водяными знаками в виде переплетенных часовых стрелок, пожирающих свои хвосты в вечном, бессмысленном круге. Текст, отпечатанный мелким, бездушным шрифтом, который резал глаза, оставлял ощущение песка под веками:

> ДОГОВОР ОБ ОКАЗАНИИ УСЛУГ №7H-Χρόνος

> Услуга: Предоставление Кредита Временных Ресурсов (10 (Десять) календарных лет).

> Обеспечение: Эксклюзивные права на Творческий Потенциал (Живопись) Клиента. Включая все производные, воспоминания процесса и эмоциональный резонанс, связанный с актом творения.

> Условие возврата: Достижение Клиентом статуса Международно Признанного Мастера (Критерий: Персональная выставка в MoMA, Нью-Йорк, средний балл критиков не ниже 8.7 по шкале Хронометра).

> Просрочка: Автоматическое изъятие Эквивалентной Временной Единицы из Биологического Ресурса Клиента с применением коэффициента ускорения, определяемого Актуарием Хроноса.

Подпись внизу – его собственная, но какая-то жидкая, растекающаяся, как чернильная клякса, похожая на паучью сеть, сплетенную дрожащей, предательской рукой. Он продал десятилетие своей жизни. И не только жизни. Продал муки творчества, пот, сомнения, ярость – саму плоть искусства. За глоток славы, за золотую клетку признания. И теперь слава пришла. А с ней – этот… внутренний распад, ощущение вывернутого наизнанку мешка с костями.

Шум ливня за окном такси сменился навязчивым гулким гулом – звук сотен голосов, сливающихся в один бессмысленный, тревожный рокот. Лео вышел под черный зонт швейцара и ступил под безупречно белый свод галереи «Вертикаль». Здание, приземистое и широкое, казалось жалким придатком к Хронос-Тауэр, вздымавшемуся прямо за ним, как черный бог, взирающий на свои владения. Мраморный пол под ногами леденил ступни даже через тонкую кожу туфель, боль пронзала кости. Воздух был стерилен, убийственно чист, пропитан запахом дорогих духов (холодный ирис, металл и что-то сладковато-трупное, как формалин), шампанского и… чего-то еще. Слабой, едва уловимой, но въедливой нотой озона и статики, как после близкого удара молнии. На стенах, под безжалостными, хирургическими софитами, пылали его картины. Его… и не его. Чужие шедевры, рожденные в его ателье Хроносом.

«Морская Бездна VII» – волны, застывшие в момент удара о скалы, превратившиеся в миллионы острых, смертоносных осколков стекла, готовых пронзить зрителя. Если приглядеться, в бликах угадывались искаженные кричащие лица – его собственное, умноженное на сотни. «Лес Шепчущих Столпов» – деревья-монолиты с ветвями, скрученными в тщетные мольбы, с корнями, похожими на сплетения полуразложившихся тел. Земля у их подножия была неестественно гладкой и влажной, как кожа новорожденного, что вызывало тошнотворное отвращение. «Толпа на Площади Сумерек» – сотни лиц, лишенных глазниц, с ртами, открытыми в беззвучном крике вечного ужаса. Фоном служили четкие, безжалостные очертания знакомого черного небоскреба, вписанные в каждый зрачок отсутствующих глаз. Шедевры. Критики в черном, жужжа пчелиным роем, шептали: «Гойя, переродившийся в цифровую эпоху!», «Экзистенциальный витраж распада!», «Хронос открыл нам нового пророка бездны!». Лео смотрел на них и не помнил. Не помнил ни одного мазка, ни одной мучительной, потной ночи у мольберта, когда краска смешивалась со слезами отчаяния, ни вспышки вдохновения, дарившей краткий миг забытья. Только пустоту. И леденящий холод в костях, проникающий до самого мозга. Как будто кто-то выскоблил ложечкой эти моменты из его черепа, оставив лишь гладкую, полированную кость воспоминания о желании славы.

К нему скользнула, словно призрак, материализовавшийся из дыма сигар и световых бликов, Анастасия Вейл. Ее рыжие волосы, уложенные в сложную, архитектурную башню из локонов, пылали, как единственное живое пламя в этом ледяном царстве смерти. Платье цвета жидкой ртути обволакивало ее, переливаясь при каждом движении, создавая иллюзию текучести, нечеловеческой гибкости, словно под тканью не было костей, только ртуть. Ее пальцы, когда она легонько коснулась его руки выше локтя, были холодны, как металл сосуда Дьюара с жидким азотом, обжигающе холодны.

– Поздравляю, Лео, – ее голос был бархатистым, но в нем звенела стальная струна натянутой до предела струны виолончели, готовой лопнуть. – Вы достигли бессмертия. Ваше имя теперь вписано в пантеон. Навеки. Нестираемо.

– Что… что вы вынули из меня? – выдохнул он, ощущая, как дрожь пробирается от ее прикосновения в самое нутро, к спинному мозгу, заставляя позвонки сжиматься от холода. Его взгляд упал на ее глаза. В глубине темных, казалось, бездонных зрачков, на мгновение, мелькнул крошечный, ярко-зеленый циферблат, отсчитавший одну секунду с едва слышным, но отчетливым щелчком-уколом.

– Мы экстрагировали балласт, – она улыбнулась, и в этой улыбке не было тепла, только полированный блеск хорошо отлаженного механизма. – Муки творчества, сомнения, пот… всю грязь процесса. Мы оставили вам только чистый бриллиант признания. Сияющий. Невесомый. Вечный. Разве не элегантно? Искусство без страдания. Слава без цены. – Она сделала легкий жест рукой, рукой, двигавшейся с чуть заметной, механической точностью, в сторону блистающих картин. – Ваш дар теперь принадлежит вечности. А боль… боль была лишь топливом для него. Ненужным шлаком.

Она растворилась в толпе, как капля ртути в трещине мрамора, оставив после себя шлейф дорогого, ледяного аромата («Хронос №5» – аромат власти и вечности, гласили сплетни) и ощущение глубокой, бездонной пропасти под ногами. Лео остался один перед самой большой картиной в зале, висевшей на почетном месте, прямо напротив входа: «Автопортрет с Истекшим Сроком». На холсте был он. Но не сегодняшний. На десять лет старше. Морщины, как тектонические разломы на высохшей планете, седина, как пепел после пожарища на висках, глаза – два потухших угля в пепле угасшего костра жизни. И выражение… невыразимая усталость всего сущего, тяжесть вечности, вдавленная в плечи, в каждый мускул лица. Это был портрет не человека, а исчерпанного ресурса.

Ледяное прикосновение Анастасии въелось в кости, как ржавчина, разъедая изнутри. Лео проснулся в пентхаусе на верхнем этаже роскошного, но бездушно-пустого, как склеп, кондоминиума – еще одном «подарке» Хроноса. Тишина была абсолютной, гнетущей, как вакуум. Голова раскалывалась, будто по ней били свинцовой болванкой, каждый удар пульса отдавался в висках гулкой болью. Рот пересох, язык прилип к небу, шершавый, как наждак. Солнечный свет, пробивавшийся сквозь щель тяжелых, свинцово-серых, светонепроницаемых штор, резал глаза, как осколки стекла. На хромированной тумбочке рядом лежала газета, развернутая на рецензии: «КАРВЕР: ГЕНИЙ, ВЫРВАННЫЙ ИЗ БЕЗДНЫ! МОМА ПЛАКАЛА!». Рядом валялся пустой флакон снотворного «Хронос-Сомнус» – он не помнил, чтобы принимал его. Крышка была откручена с нечеловеческой силой, пластмасса треснула, как скорлупа яйца.

Он сполз с огромной кровати, костлявые колени щелкнули громко, болезненно. Побрел в ванную, волоча ноги, как каторжник. Мрамор, хром, огромное, безжалостно чистое, как скальпель, зеркало во всю стену. Он поднял голову, преодолевая спазм в шее, хруст позвонков.