Отражение старело. Стремительно. Не по дням, а по часам. За ночь.
Морщины, которые вчера были лишь глубокими тенями, сегодня стали рельефными, как шрамы от когтей невидимого зверя. Серебристая нить седины у висков превратилась в широкую, грязно-белую проседь, захватившую уже половину головы, делая его похожим на старого скомороха. Кожа на шее обвисла складками, как мокрая холщовая ткань, болтаясь при каждом движении. Но хуже всего были глаза. Глубоко запавшие в фиолетово-черные впадины, похожие на синяки трупа, обведенные сине-фиолетовыми тенями, с потухшими, мутно-желтыми, как застоявшаяся моча, зрачками – глаза дряхлого старика, вставшего на пороге могилы и увидевшего там лишь пустоту. В них не было ни ужаса, ни даже удивления – только бездонная, апатичная усталость выжатого лимона, брошенного в угол.
– Это… невозможно… – Лео уперся костлявыми, покрытыми пятнами пигмента ладонями в холодную поверхность раковины, впиваясь взглядом в призрак в зеркале. Голос его скрипел, как несмазанная дверь в заброшенном доме. – Я… я же только… вчера? Вчера был вернисаж…
– Возможно, – голос Отражения был сухим шелестом опавших осенних листьев под сапогом могильщика. – Ты взял в долг, Лео. Долг надо возвращать. С процентами. Компаундированными. Проценты на проценты. Хронос не прощает просрочек.
В дверь громко, настойчиво постучали. Три резких, отрывистых удара, как выстрелы из стартового пистолета в тишине морга. Лео вздрогнул, оторвавшись от кошмара в зеркале, сердце бешено заколотилось, угрожая выпрыгнуть из иссохшей, хрупкой грудной клетки. Он накинул шелковый халат, ощущая, как его старые, ломкие кости ноют от холода ткани, и подошел к двери, волоча ноги, как побитая собака.
На пороге стоял человек в длинном, промокшем насквозь плаще цвета мокрого асфальта. Вода стекала с полей его шляпы, образуя темную, маслянистую лужу на дорогом, но бездушном паркете. Широкие поля отбрасывали глубокую тень на лицо, скрывая все, кроме жесткого рта с тонкими, бескровными, как бумажный порез, губами и массивного подбородка, покрытого седой, жесткой щетиной. От него пахло дождем, дешевым табаком «Lucky Strike», едва уловимым запахом пороха, старой крови и… одиночеством. Голос был низким, хриплым, будто перетертым гравием и выдержанным в бочке из-под самого дешевого виски.
– Карвер? – спросил незнакомец, не поднимая головы. Тень скрывала его глаза, но Лео почувствовал на себе тяжелый, оценивающий взгляд. – Меня зовут Ремарк. Я ищу людей. Людей, которые… слишком много, слишком бездумно задолжали Хроносу.
– Я… я все вернул! – выпалил Лео, инстинктивно делая шаг назад, чувствуя холодный, могильный сквозняк из коридора. – Слава, деньги, признание… Контракт исполнен! До последней запятой! Они получили свое!
– Не деньги, – Ремарк медленно, с театральной тягучестью обреченного, снял шляпу. Из тени выплыло изможденное, как у голодающего волка в последнюю зиму, лицо с острыми скулами и глубоким, уродливым шрамом, пересекавшим левый глаз и щеку, как молния по грозовому небу, оставившая глаз мутным и неподвижным, как у мертвой рыбы. Холодный, оценочный, циничный взгляд единственного целого глаза – серого, как дождевая туча над трущобами, полными отчаяния – скользнул по лицу Лео, задерживаясь на седине и глубине морщин, как на топографической карте его гибели. – Минуты. Часы. Годы. У них, Карвер, сложные, ебучие, ростовщические проценты. Очень. Они пожирают тебя изнутри. Сначала душу. Потом память. Потом плоть. Пока не останется… тень. Как у нее.
