Хронос. Игры со временем - страница 7

Его единственный глаз, серый и выцветший, как дождевое небо, скользнул по стенам. Там, где висел последний, незаконченный, подлинный крик души Лео – портрет «Настоящего Себя» – остался лишь призрачный прямоугольник чистой, слишком чистой стены. Картина исчезла вместе с художником. Только на полу, у основания покосившегося мольберта, валялся крошечный треугольный осколок холста. На нем – фрагмент нарисованного глаза. Всего лишь уголок, с прожилкой красной капилляры на склере и тенью морщины у внешнего уголка. Глаза, который видел. Видел правду. Ремарк поднял и его. Доказательство. Доказательство существования чего-то настоящего перед лицом стирания. Он сунул осколок в карман рядом с кистью. Коллекция обреченных. Он знал, Хронос стирал людей, как опечатки в вечном контракте мироздания. И он чувствовал тяжелый, безликий взгляд их сканеров на своей спине. Он был следующим. Но прежде чем раствориться в небытии, он утащит с собой в бездну кого-то из них. Хотя бы одного. Анастасию Вейл. Ее фарфоровую маску. Ее озоновое дыхание.

Майлз «Метроном» Чен когда-то был богом ритма. Его руки на барабанных пластиках творили магию хаоса и порядка, заставляя сердца толпы биться в унисон с его бешеным соло. Теперь его сердце стучало тяжело, неровно, как споткнувшийся паровоз, под грубой синтетической тканью формы таксиста компании «Хроно-Кэб». Он сидел в своем потрепанном жизнью и дорогами, пропахшем дешевым сосновым освежителем, старым потом, рвотой пьяных пассажиров и горечью поражения седане, желтом, как больная печень под ультрафиолетом. Машина была его клеткой, саркофагом на колесах, передвижной могилой для того, кем он был. Руки, некогда летавшие по установке с яростью и грацией ястреба, теперь деревенели на липком кожаном руле. Пальцы бессознательно, в такт умирающему сердцу, отбивали на ободе мертвый, монотонный ритм – тук-ТУК-пауза, тук-ТУК-пауза. Только четыре четверти. Без синкоп. Без свинга. Без души. Так было с тех пор, как он поставил подпись на гладкой, холодной, как лезвие электронной панели в стерильном офисе Хронос-Медикал. Продал не просто чувство ритма. Продал саму пульсацию жизни, джазовую импровизацию – умение слышать музыку в шуме города, в биении сердца дочери, в тиканье часов. Продал за ничтожный, сияющий мираж – шанс спасти Лизу. Свою девочку. Свет в конце тоннеля, который погас, едва успев разгореться, поглощенный черной пастью Хроноса. Лиза умерла через тридцать семь дней после подписания контракта. От «непредвиденных иммунокомплексных осложнений на фоне экспериментальной терапии». От циничной формулы в отчете. От чертовой иронии машины, перемоловшей его надежду в пыль. Теперь он возил по городу призраков и пьяниц, наркоторговцев и проституток, а в багажнике, под запаской и тряпками, лежал старый снейр-барабан «Ludwig», покрытый пылью, как саван, немой укор его предательства.

Ремарк выследил его не по базам данных – базы Хроноса были чище, чем совесть палача. Он нашел его по аномалии. По перекрестку на 5-й и Мейн – месту, где в 22:17 разбилось уже три желтых «Хроно-Кэба» за последний месяц. Все – в одну и ту же минуту. Все – словно врезались в невидимую стену. Все – с водителями, чьи лица на полицейских фото были искажены немым ужасом, а не болью от удара. Ремарк сидел теперь на заднем сиденье машины Майлза. Его промокший плащ тяжело обвисал на потрепанном виниле, распространяя запахи мокрой шерсти, дешевого табака и старой крови. Он наблюдал за таксистом в зеркало заднего вида. За его пустыми, устремленными в хлещущий дождь глазами – глазами рыбы на прилавке. За нервным тиком, дергавшим левый угол рта. За дрожью в пальцах, застывших в одном, неестественно жестком положении на руле, словно приклеенных.