Катя…
С последнего корпоратива, когда мы напились и провели ночь вместе, она стала невыносимой. Напряжённые взгляды, глухая обида в голосе, постоянные попытки задеть или, наоборот, напомнить о той ночи намёками, которые я старательно игнорирую. Мы договорились забыть об этом, поставить точку, никогда больше не возвращаться к той ошибке. Но я вижу – ей с каждым днём всё сложнее разграничивать личное и рабочее.
Но мне сейчас плевать.
Грудь сжимается от нового, более тяжёлого комка эмоций. Мысли снова возвращаются к маме, и от этой реальности не сбежать.
Шесть месяцев… Я не могу поверить, что могу её потерять.
Когда отец погиб, страх вернулся с новой силой. Мы боялись, что горе спровоцирует рецидив. Тогда всё обошлось. Но, как оказалось, ремиссия не может длиться вечно. И слава богу, что тогда всё обошлось… Я намеренно скрыл правду о смерти отца. Всем сказал, что это была авария. Только Савин знает, что его машину расстреляли. Только он знал, и именно он потом долгие месяцы шантажировал меня, вынуждая подпускать его всё ближе к маме. У неё до сих пор нет понятия, в какие грязные дела был впутан отец, и уж тем более – в какие втянут я. Как бы мне ни хотелось держаться подальше, приходится закрывать глаза на многое. Приходится лгать, скрывать правду, делать вид, что всё в порядке. Но выбора у меня нет. Как не было выбора после смерти отца.
К ресторану подъезжаю быстро, но дорога всё равно кажется бесконечной. Я словно плыву в густом тумане, в котором всё – звуки, обрывки мыслей, звуки проезжающих машин – сливается в одно сплошное гудение.
Садясь за руль, я попытался выбросить из головы все эмоции. Безуспешно.
Выключаю двигатель, выдыхаю, стискивая челюсти так сильно, что ноют зубы. Выхожу из машины.
Катя ждёт у входа – руки скрещены на груди, брови сведены. Недовольство в каждом изгибе её фигуры, в сжатых губах, в лёгком постукивании каблука о тротуарную плитку.
– Ты опоздал, – встречает она меня обвиняющим взглядом.
Я медленно поднимаю бровь.
– Серьёзно? Опоздал на три минуты?
Она закатывает глаза, тяжело вздыхая, словно я ребёнок, который упрямится.
– Ты собирался отменить встречу! – с досадой бросает Катя. – Ты хоть понимаешь, сколько я потратила времени на организацию?
Раздражение нарастает.
– Да, знаю, – выдыхаю, подавляя желание закатить глаза в ответ. – Именно поэтому я здесь.
Она прищуривается, взгляд колкий, оценивающий.
– С тобой последнее время невозможно работать, – выплёвывает она. – Ты… ты ведёшь себя так, словно тебе на всё плевать!
Я резко останавливаюсь перед ней, заставляя её отступить на шаг. Черт! После той ночи, той гребаной ошибки, которую я по трезвяни никогда бы не совершил, она почти постоянно меня бесит. Не знаю, сколько ещё выдержу. И как это всё объяснить Шелесту? Он вряд ли поймёт. Это ещё больше раздражает.
– Не говори мне сейчас про работу, Катя. Просто не надо.
Она дёргает подбородком вверх, и во взгляде мелькает непонимание, замешанное на едва заметной тревоге.
– Что с тобой?
В груди поднимается злость – тяжёлая, глухая, как набат. Ну почему нельзя меня сейчас оставить в покое? Почему она просто не может промолчать?
– Ничего, – сухо отрезаю, сжимая кулаки.
Я не хочу сейчас обсуждать это с ней. Не хочу видеть её упрямый, детский взгляд, не хочу слышать её недовольный голос, когда внутри меня разрастается паника.
– Ты ведёшь себя, как ребёнок, – бросаю через плечо, заходя в ресторан.
