— Я уже понял, если ты хочешь что-то выкинуть, то делаешь это, не раздумывая, а раз ведешь себя смирно, то опасаться нечего, — Вадим садится напротив меня и закидывает в рот несколько ягод малины.
Он прав, и мне вдруг становится так стыдно. Я не уверена в том, что мне нравится быть настолько понятной и легко читаемой для этого человека.
— Ну, какая есть, — жму плечами. — В детдоме меня не особо любили за такую импульсивность.
— Ты мне расскажешь о происхождении твоей татуировки? — Воронов бросает быстрый взгляд на мою правую руку.
— Зачем? Такая история вас уж точно не развеселит, — я продолжаю с аппетитом поедать рыбу. Вкусная, зараза!
— Развлечение не всегда должно быть веселым, — серьезным тоном возражает Вадим.
— Хорошо. У моей мамки был кулон в виде розы, — начинаю издалека, отставив от себя пустую тарелку и доев хлеб. — Я хорошо помню только ее глаза и этот кулон. Когда я очутилась в детдоме и узнала о том, что мамка покончила с собой, мне стало нехорошо. Я ведь ее ни в чем не винила, помнила, что бабка нас приютить не хотела у себя приютить, а нам больше идти некуда было. Поэтому обиду на мать я не держу. Хотелось умереть, когда ее не стало. Мне тогда лет десять было, а может и меньше. В тринадцать тоже попробовала убиться. Вытащили, а в психушку не бросили только потому, что слишком много волокиты. Короче, сама справлялась со всем дерьмом в своей душе. Рано начала курить. Позже, когда я научилась сбегать из детдома, сделала на хате у одного знакомого тату, чтобы скрыть шрам, ну и оставить память о матери. Поэтому, я выбрала розу с шипами. Роза — как кулон, а шипы, ну типа, моя защита. По-моему, получилось очень даже хорошо, — я смотрю на свое тату, в горле собирается ком, но я запрещаю себе плакать.
Вадим молчит, угрюмый взгляд делает его значительно старше, чем он есть на самом деле.
— Вообще-то, я так много о своем не болтаю, — пытаюсь улыбнуться, но хреново получается. — Не знаю, как это у вас получается, но язык трудно за зубами держать, — отпиваю из своей кружки и чувствую, что сердце стучит о ребра так сильно и так больно.
Воронов берет мою правую руку и проводит большим пальцем по запястью, сразу же нащупав тонкую полоску шрама. Прикосновение к нему отдается теперь болью где-то в горле, а не в груди. Складывается такое впечатление, что Вадим прикасается к моей душе, к сгустку сплошной боли, о которой я стараюсь не думать и прятать от посторонних глаз, чтобы не выглядеть размазней.
— Мне жаль, — единственное, что произносит Вадим и неожиданно для меня, прижимается губами к моему запястью.
В будущем, эта точка моего тела станет его излюбленной, а сейчас меня это поражает настолько сильно и глубоко, что я на миг даже перестаю дышать.
Надо бы что-то ответить, но язык прилипает к нёбу, и все мысли превращаются в одну сплошную кашу. Никого так близко я к себе еще не подпускала, и это вскрывает, вспарывает ту действительность, в которой я живу вот уже на протяжении девятнадцати лет.
Взгляд мечется туда-сюда, будто я пытаюсь найти выход и удивительно, но он находится в образе колоды карт, лежащей на металлической полке с пряностями.
— В карты играете? — спрашиваю немного охрипшим тоном.
Воронов отпускает мою руку и оборачивается.
Разрыв контакта между нами неожиданным образом заставляет меня почувствовать себя крайне дерьмово, словно бы я только что лишилась самой важной составляющей всей своей жизни. Воздух замирает в легких и никак не хочет выходить наружу. Что со мной происходит?!
