Дальше пошло совсем непечатное и длинное эссе о драных кошках, которое Петрищев произносил несколько монотонно, ворвавшись на пятках отступающего собеседника в лице своей бывшей жены в её комнату… сын спрятался от него за стул, а Людмила Николаевна попыталась развернуться и не пустить Егора Александровича дальше. Он нанёс ей точно рассчитанный апперкот в солнечное сплетение и, после того как она скрючилась и задохнулась от боли, схватил её за волосы, разогнул, поднеся лицо Людмилы Николаевны к своему, и сказал: "Был зайчик белый и пушистый, стал седой и лохматый… помни, чьё мясо ела". Если бы он отпустил волосы, голова Людмилы Николаевны точно ударилась бы о ручку дивана, но он подхватил её под колени и бережно, мягко уложил. Она тут же, как пружинка, опять свернулась в клубок на диване, хватая воздух ртом, а Петрищев оглядел комнату и констатировал: "Хорошо живёшь, телевизор купила, а из-за колбасы с соком такие скандалы!", посмотрел на сына, улыбнулся ему и вышел.
К концу апреля в жизни Егора Александровича наметились перемены. Он похудел на двенадцать килограмм, вернул себе координацию движений и подстригся до модной причёски небритого колобка, став опять неотразимым для женщин. С ним начали снова разговаривать деловые люди, и он часто отсутствовал в квартире, где Людмила Николаевна навела чистоту и распаковала после зимы окна на кухне и в своей комнате. Она более не пыталась выяснять, на каком основании её бывший муж пользуется её холодильником, и уж тем более не пыталась реализовать первоначально возникший план переноса холодильника к себе в комнату.
На майских праздниках Сидоренко сравнительно быстро, с помощью трактора и родственников, посадил картошку на участке неподалеку от дачи и смог выбраться на свидание с Людмилой Николаевной. Жена с Настей были на даче вместе с тещей и свекровью, Павлика удалось пристроить к подруге, у которой тоже был сын такого же возраста, и они устроились на ночь в квартире Юрия Васильевича. В середине ночи Людмила Николаевна рассказала про эпизод своей жизни с холодильником и спросила совета у Сидоренко, что можно сделать в такой ситуации.
Юрий Васильевич был очень озадачен. Его логика подсказывала, что Людмиле Николаевне нужно съезжать с этой квартиры. Но он прекрасно знал заработок бригадира пекарей, рассчитываемый в его бухгалтерии, и понимал, что в этом случае больше половины денег Людмилы Николаевны будут уходить в качестве платы за аренду, а ведь она будет платить ещё и за коммунальные услуги… и телефон… и чем-то надо кормить Павлика. Да и уступать Егору Александровичу казалось неправильным: ведь кто он такой? почему вот Юрий Васильевич не может себя так вести с Ниной Алексеевной, а он – может? Он порассуждал вслух, произнося варианты решения проблемы Людмилы Николаевны, которые казались очень убедительными, пока он их проговаривал, и которые сразу же становились сомнительными, когда она начинала о них думать.
Но думать ей о них сейчас не хотелось… она просто наслаждалась редкими часами покоя, вместо того чтобы анализировать рассуждения Юрия Васильевича. Что-то в них царапало её, но она старалась не замечать этого занозливого предмета. Сидоренко же произнёс ещё пару спокойных умных фраз, где окончательно решались все проблемы одиноких разведенных матерей, которым полагались алименты… Он выстроил логичный и оформленный нормативными актами мир, где Петрищеву защищали суд и милиция, и где он выступал путеводителем в правовом государстве… хотя и не защищая Людмилу Николаевну, но – тем не менее! – решая её проблемы…
