Я
научилась пилить и рубить дрова, воровать с дальних участков заготовки и даже
вязать. Благо журналов по вязанию и шитью было предостаточно на чердаке. Из
развлечений у меня было радио, украденное там же, где клубничное варенье, дрова,
чужие кофты и свитера, распускаемые мною для будущего вязания.
Раба
Божья Наденька приезжала ко мне раз в месяц, и мне полагалось для этого
прочистить дорожку до основной дороги к станции, ибо она везла «несметное
количество снеди» в виде пары куриц, пяти килограммовой упаковки макарон типа
«ракушка» и кило сахара. Я встречала ее у вагона в одно и то же время, несла
груз, угощала ее дома пустым чаем из листьев смородины, поскольку о богатстве в
виде варенья она знать была не должна, иначе пришел бы мне трындец.
Потом
провожала, выслушивая наставления, и, выдохнув, возвращалась в свой домик. Радуясь
чахлой куре на ужин и доставая новый журнал, слушала по радио очередной
аудиоспектакль.
Потом
как-то резко закончились «девяностые». Приехав в Москву, я нашла ее не такой
стервой, как привыкла о ней думать. Москва вдруг распахнула передо мной свои
объятия: на магазинах висели объявления о найме, люди приоделись, запахло
духами.
Я
привезла на рынок свои свитера, связанные по журналам и по собственным
рисункам, и, продав пять штук, присвистнула. Жить было можно!
Случайно
нашла вакансию уборщицы на трикотажной фабрике. Еще на пороге, не дойдя до
собеседования, поняла, что работать буду только здесь. Обрывков и обрезков
нити, срезанных углов от полотна было столько, что на помойку их выносили
огромными картофельными мешками.
Я не стала
снимать комнату, продолжая жить на садовом участке. Но теперь у меня было
немного денег, постоянно была курица, а главное, у меня была пряжа. Да,
приходилось распускать обрезки, связывать ниточки, но я так привыкла к этому
одинокому процессу, что не считала себя обделенной.
Мои
пестрые кардиганы и свитера разлетались, как горячие пирожки в мороз. Все
деньги я тратила на журналы по вязанию, семена цветов и еду. Через пару лет я
по-хозяйски починила дачу, вставила хорошие окна, купила телевизор. Но мой
старый краденый радиоприемник оставался основной связью с миром. На работе я
считалась блаженной. Даже ходили слухи, что в моей комнате все забито
обрезками, которые уношу. А кто-то добавлял к этому, что не гнушаюсь мусором с
помойки.
«Меньше
народа – больше кислорода», - считала я, продолжая косить под душевнобольную,
стараясь без чужой помощи залечить все свои невыплаканные боли. Я
помогала кладовщице, за что та мне приплачивала. Стало еще веселее жить: можно уже
было купить больше журналов. Старые, еще родом из Советского Союза, я не
торопилась нести на помойку. Перебирала их раз в год, бережно укладывая из
одной коробки в другую. Придумывая при этом, как можно сочетать старые узоры и
новые, яркие, сумасшедшие практически цвета.
Богатой
я не стала, но счастливой была. Насколько я могла сравнивать с тем, что было
до.
Наденька
умерла, завещав квартиру и дачу приходу. Я взяла кредит и выкупила дачу дороже,
чем она могла стоить. Толстогубый поп к тому времени заматерел, его рыхлость
превратилась в одутловатость, видимо, от частого причащения. И он видел, что
мне не просто необходимо, а дорого это место. И посему цену загнул выше раза в
два.
Я
прикинула свои потери и поняла, что купить на эту сумму смогу такой же садовый
участок, даже получше и поближе к городу. Но этот бросить не могла. Еще и кур
смогла спрятать до их приезда с бумагами у сердобольной соседки. В итоге в зиму
ушла с запасом курятины, собственным домиком и долгом размером с айсберг, о
который разбился Титаник. Тетку я не хоронила. Ее возлюбленный приход похоронил
ее как нищенку. Но мне было даже не плевать. О таком говорят пусть и неказистое
и неприличное, но мне было «насрать большую кучу».
