Заболела
я после сорока. Начала отекать, пухнуть, и ни один врач, так и не поставив мне
диагноз, отправлял домой. Вода никак не хотела покидать мой организм и, будто
готовясь к засухе, наполняла все клеточки моего тела. Я надеялась, что с
приходом весны я, как мой маленький сад, оживу и все настроится и наладится.
Не наладилось
и весной.
Вот тогда, именно в ту роковую ночь, я плакала.
Навзрыд, захлебываясь своими слезами, сжимая зубы от душевной боли. Я никогда
не знала любви. Ни любви ребенка, ни любви матери, которую не помнила, ни любви
мужчины. Во мне самой было столько ее нерастраченной, что иногда я думала: это
не вода заполняет меня, а любовь, которая не потребовалась в этой жизни никому.
Резко
вдохнув и вздрогнув, я проснулась. В той же темноте и вони, где уложила меня
Фаба. У входной двери на лавке. И я вспомнила свой последний день там… дома.
Вернее,
ночь, когда, выпив горсть таблеток, прописанных разными докторами, выключила
свет, легла и уставилась на квадрат маленького радио, висящего с самого первого
дня на раме окна. Я не помнила, заснула ли я тогда или даже проснулась
утром. Последним моим воспоминанием была моя истерика, мои слезы и мое стенанье
об этой самой любви.
Храпели
в этой избе все. За стеной изредка всхрюкивали свиньи, которым меня грозились
скормить. На улице начиналась вьюга. Судя по серой полосе в мутном окне, занимался
рассвет.
Я
неслышно встала и уселась на лавку. Сначала ощупала свои руки, потом дряблый и
тощий живот. Тоненькие ноги и колени. Грудь наливалась снова не пойми откуда
взявшимся молоком. Давило так, что при всей этой усталости и нервном потрясении
думалось только о приходящем молоке.
«Ладно,
даже если все это правда… откуда у меня молоко? Для этого я должна была родить.
Неужели этот орущий мальчик, которого почти бросила мне Марика, мой сын?» -
старалась последовательно думать я, но мысли возвращались все к одному: это не
мое тело. «Я выше, крепче. Даже если исхудаю, у меня остаются бедра, не очень
красивые полные щиколотки. Верх у меня миниатюрный, а нижняя часть тела
грузная. Как груша. А это… Это тело даже не худенькой женщины, а девчонки».
Я
подняла руки к голове, нащупала запутавшиеся, как пакля, волосы. Они ощущалист недлинными,
но вьющимися. Мои же были прямые и жесткие, как щетка. Я носила всегда что-то
вроде карэ с челкой, а тут и намека ни на какую челку нет.
Сначала
недовольно закряхтел ребенок. Храп затих. Потом малыш заплакал. Через
минуту Марита вынесла его и, бросив мне на руки, утопала обратно. Следом за ней
вышли двое зубастых близнецов, понявших уже, где теперь базируется кормушка.
На этот
раз я сама и с превеликой радостью дала ребенку грудь. Из второй полилось
рекой. Я подозвала сонных, еще трущих глаза карапузов и позволила одному сесть
ко мне на колени.
Боль
стихала, сменяясь болью от острых мелких зубов. Младенец заснул, все еще
продолжая сосать, а потом отвалился. Второй парнишка мигом сообразил, что грудь
свободна и, притянув меня за шею, стоя, как теленок, принялся сосать.
Я не
знала, чего во мне было больше — страха или боли. Мне казалось, я попала в
какую-то страшную сказку, где меня сделали дойной коровой. И что мне еще здесь
грозило, можно было только догадываться.
— Иди
за снегом, - Фаба проорала из-за печи.
Ночью у
меня была идея сбежать. Но в изорванном зипуне, с голыми ногами и в разорванном
на груди платье - это мог сделать только полный псих. Убивать и скармливать
поросятам меня явно не собирались. Я нужна была для другого.
