– Если что-то будет, жди меня у ворот. Слышишь?
Мы вышли. Асфальт был освещен, и папа легонько подтолкнул меня ладонью.
– Ступай, – сказал он, – я сейчас вернусь.
Они всей компанией стояли в глубине улицы, там, куда не доходил свет из окон. Лица их смутно белели в темноте, и, когда папа вошел в освещенное пространство на дороге, их разговор сразу смолк и папа сказал в наступившей тишине отчетливо и спокойно:
– Н-ну!
Они обступили его сразу. Я видел, как папа двигался среди нападавших, увертываясь от ударов, потом круг распался, потому что один из них выкатился на тротуар, кто-то вскрикнул пронзительно и дико, я увидел папу и второго, осевшего у него в ногах, и папа стал отступать к светлому пятну, когда они кинулись опять. Я видел, как высокий схватил папу за ноги и остальные повалили его, и вот они держат папу и высокий поднимается с земли, я бросился к ним, но они были далеко и приближались медленно, и высокий ударил папу в лицо, потом поднял руку и снова ударил, я закричал, подбегая, тогда папа вывернулся у тех, кто держали его, и сбил с ног одного и другого. Высокий схватил папу, и, когда папа ударил его по животу, охнул, и стал валиться вперед, но папа не дал ему упасть. Он поднял его за отвороты пиджака и двинул так, что по всей улице было слышно. Мы быстро пошли прочь, и папа на ходу вытер разбитый рот тыльной стороной ладони.
– Чего ты кричал, черт возьми? Я где тебе сказал ждать? – спросил он меня. Я взял его за руку и мы пошли быстрее.
Мы пришли домой, и папа втирал камфорное масло в кровоподтек под глазом, мы сидели на кухне и теперь мне было совсем не страшно. Мы долго сидели на кухне, папа втирал масло и рассказывал, как он работал на стройке, а вечерами ходил на тренировки, как они с дядей Витей Дамановым жили в общежитии и вместе ходили на танцы – там он познакомился с мамой и назначил ей свидание, а когда надо было идти, дядя Витя уговорил папу надеть собственный дяди Витин костюм, и пиджак был еще ничего, а брюки пришлось подкатать и подпоясать, и папа весь вечер ходил с мамой в застегнутом пиджаке и был весь мокрый. Потом у них проводились соревнования; мама пошла смотреть, и бокс ей ужасно не понравился.
– Она ничего не понимала в этом, – сказал папа. – Так и не научилась.
– А когда я стану старше, я тоже стану боксером?
– Не знаю, – сказал папа. – Мне бы не хотелось, чтобы ты стал боксером.
– Почему?
– Нельзя быть просто боксером. Можно быть инженером и боксером. А просто боксером – нет.
– Но ты ведь просто боксер?
– Да, – сказал папа. – Я – да.
Мы сидели и разговаривали, и вспоминали о том, как здорово было, когда папа выступал. Как мы приехали под Алушту на сборы Центрального совета, как папа тренировался, а я ловил крабов, а вечерами мы ходили на танцы в соседний дом отдыха, и однажды туда пришла женщина с девочкой, и папа пригласил ее маму потанцевать, а я остался с девочкой на скамейке и рассказал ей, что папа готовится к первенству Союза. Потом мы не видели их два дня, и я было совсем расстроился, да только папа сказал:
– Гляди в оба, малыш. Она еще вернется.
И она пришла с мамой. Папа посадил нас в буфете, а сам долго гулял по набережной с ее мамой, а после, когда мы проводили их и шли назад, спросил:
– Они тебе понравились?
И я ответил:
– Нет. Не очень.
Папа засмеялся и как-то странно поглядел на меня. Потом сказал:
– Понятно.
И засмеялся снова.
