Это было три года назад, и теперь я жалел, что мы больше не были под Алуштой – не потому, что там осталась эта женщина с девочкой, а оттого, что там был юг, и папины друзья из сборной, и дядя Витя Даманов, и это было время, когда папа еще выступал.
Мы сидели долго, потом пошли спать, и лежа слушали по радио спортивный дневник, и мне совсем не хотелось спать, а когда передача закончилась, папа сказал:
– Завтра идем тренироваться.
– Зачем? – сказал я. – Ты ведь уже бросил.
– Мне прислали вызов на Центральный совет. Бои месяца через полтора. За первое место мне могут восстановить звание.
– С тебя ведь сняли мастера.
– Восстановят, если выполню снова. Главное, тогда мне дадут тренировать.
Мы начали готовиться. Вернее, тренировался папа, а я бегал по залу, стучал на мешках и смотрел, как он работает на ринге. Ему пришлось сразу начать придерживать вес, потому что он хотел поехать в шестьдесят семь килограммов. Он тренировался в лыжном костюме и выкручивал его после тренировки. Каждый раз он стирал дома костюм и выходил на ринг подтянутый и аккуратный, и сначала костюм становился мокрым между лопаток, а к концу темнел весь, и вот уже папа выходит из ринга мокрый, будто его окатили из ведра, садится рядом со мной на скамейку и говорит:
– Чертова это работа – делать вес, малыш!
Не представляете, как я радовался, что он снова начал тренироваться.
Так мы работали весь месяц.
Утром, когда я уходил в школу, папа делал пробежку до парка, потом бегал по аллеям спринтерским бегом – три минуты бег, минуту ходьба, а в воскресные дни я бегал вместе с ним.
Была осень, мы выбегали из дому рано, пока холодно и никого нет на улицах, и когда бежишь, кажется, что асфальт мерзнет у тебя под ногами, но быстро согреваешься. А потом вбегаешь в парк, деревья голые, и, когда сворачиваешь с аллеи, листья, покрытые утренним инеем, пружинят под ногами. И мы бежим спринтерским бегом – три минуты бег, минуту ходьба, и воздух холодный и свежий, и папа бежит впереди, и я вижу, как спина его вздрагивает от толчков, потом перестаю видеть и смотрю под ноги. Бег укачивает меня, и я забываю, что через неделю мы уезжаем в Донецк на Центральный совет «Спартака».
Мы заняли места, подошел дядя Витя и сел с нами за столик.
– Что ты будешь? – спросил его папа. – Горячее будешь?
И дядя Витя сказал:
– Пожалуй, нет.
– Может, вообще не будем есть?
– Спроси, есть у них молоко? Молока бы я выпил.
Мы сидели в ресторане при гостинице. Дядя Витя был в темных очках. Под вечер здесь собиралось много народа, и ему не хотелось, чтобы видели, какие синяки у него под глазами. Мы взяли по стакану молока и мне мороженое.
– Долго еще? – спросил папа.
– Почти час, – сказал дядя Витя. – Время еще есть.
– Интересно, почему он снялся? – сказал дядя Витя. – Заболел, наверное.
– Не знаю, – сказал папа.
– Наверное, заболел.
– Просто испугался, – сказал я. – Правда, папа?
– Не знаю, – сказал папа.
– Ты бы его побил, – сказал я. – Ты бы из него котлету сделал. Подумаешь, какой-то кандидат.
Папа выпил молоко и теперь просто сидел, глядя перед собой.
– Это хорошо, что он не вышел, – сказал я. – Теперь тебе только один бой.
– Ешь мороженое, – сказал папа. – А то растает.
– Да, – сказал я. – Выиграл – и сразу мастер.
Папа не ответил.
Я доел мороженое. Папа расплатился, и мы поднялись в номер. Мы могли бы остановиться в общежитии вместе со всеми, но папа не захотел. Папа и дядя Витя уложили в сумку капу, бинты, форму и полотенце. Дядя Витя сказал:
