Он вздрогнул, тотчас обернулся. Позади никого не было. Он посмотрел по сторонам. Вокруг – деревья, кусты, могилы – и ничего такого, что напоминало бы о присутствии где-то рядом живого человека.
Постояв некоторое время, он решил, что все это ему показалось, вероятно, от избытка впечатлений. Поругав себя мысленно за мнительность, он продолжил путь, не поддаваясь соблазну, как давеча в парке, пошнырять вокруг. Но не успел он пройти и двух метров, как позади тот же голос проговорил опять: «До свидания, Шамсиев! До скорой встречи!»
Его словно обдало кладбищенским холодом…
Вернувшись в свой тихий, безлюдный особняк, Шамсиев, забыв про ужин, вышел на балкон и долго стоял, созерцая утопающий в голубоватой дымке сад, чистое, как родник, небо с редкими мерцающими звездами в глубине.
О чем он думал? Ни о чем, пожалуй. Просто он старался забыться.
Свежий, наполненный вечерним ароматом воздух действовал успокаивающе, и, когда он вернулся в комнату, чувство тревоги, с которым он возвратился с кладбища, вновь овладело им, а ближе к полуночи его почему-то сменил страх бессонницы.
Он долго и с отвращением смотрел на диван, прежде чём лечь спать. Ему казалось, что если он и ляжет, то все равно не сможет сомкнуть глаз до утра.
Но ожидание это оказалось обманчивым. Едва успел он коснуться головой подушки, как тело его разом расслабилось, размякло, и он, закрыв глаза, незаметно для себя погрузился в непроницаемую темноту, как бы слившись воедино с ночью.
Но темнота вскоре рассеялась, и перед ним открылся лес, глухой и непроходимый. Он брел через него, продираясь сквозь сучья и ветви, брел нехотя, вопреки своему желанию. Над его головой сверкала молния, гремел гром, вдруг полил дождь, крупный, холодный и хлесткий. Он бежал вперед, глубже в чащу леса, надеясь укрыться там от дождя, бежал, царапая до крови лицо и руки, и тут наткнулся на какую-то полуразвалившуюся хижину с черным проломом вместо двери и пустыми глазницами вместо окон.
Не останавливаясь, он нырнул с ходу в пролом.
В избушке сыро, холодно, под ногами ползают какие-то гады и насекомые, и он, умирая от страха и отвращения, мечется в поисках безопасного места, увидев в отблеске молнии старую скамейку, вскакивает на нее и садится по-турецки, чтобы сотворить молитву, которую и сам не знал. Напротив него – окно. За ним что-то белеет, дрожит, дыша на него сырым мерзким холодом, и вдруг это белое, крутясь, словно клуб дыма, превращается в женщину. Вперив в него полузакрытые глаза, женщина шепчет что-то синими, помертвевшими губами, будто зовет его к себе. Влекомый неведомой силой, он придвигается к окну, и вдруг женщина, схватив за горло, выдергивает его наружу и бросает наземь. Вскочив, он бежит прочь, но ноги плохо его слушаются, за спиной слышны топот, чьи-то душераздирающие крики…
И тут он проснулся. С него градом катился пот. Он приподнялся, сел и включил свет. Некоторое время сидел, расслабленно положив на колени руки и как бы приходя в себя.
Что это? Вещий сон? Дикая пляска воображения?
Неужели он окончательно сломался, став жертвой какой-то невообразимой ереси и чертовщины! И это он, следователь по особо важным делам…
От презренья к самому себе ему захотелось провалиться сквозь землю, обругать себя последними словами, но он лишь глухо застонал, сжал в отчаянии зубы и, погасив свет, снова лег, пытаясь уснуть. Но стоило ему закрыть глаза, как видения прерванного сна снова возникли в его воображении в еще более густых и мрачных тонах.
