Но я старался не зарываться. И все же то, что уже знали мои студенты, еще не доходило до чиновников Госкино. А может, и доходило, но у них работа такая. Сверху заказывались социологические исследования, выводов которых никто не хотел ни видеть, ни слышать.
Сам я жадно ворошил спецхран разных библиотек, вытаскивая из подполья иносказаний и подтекстов важные мысли и факты истории. Старался, чтобы не ушли они в полуподвальный внутренний отстой, чтобы работали, попадали в меню ежедневной пищи моих киноведов. Рискованная, между прочим, была игра: вроде бы нет у нас запретных тем, но есть где-то рамки дозволенного, которые никто не видит. Но чувствуют. Надо было догадаться, где остановиться.
Я же и подливал масла в огонь: найди черту сам! Нет, мы не диссиденты. Но перешагнешь – им и станешь. И будешь наказан, уволен, выброшен, выслан, посажен, никому не нужен. Не дойдешь – обидно, художник: не договорил, не выразился, зря талант просадил. Так что тащить вам, ребята, свою бурлацкую лямку, вытягивать тяжелую, забитую доверху лозунгами и фобиями баржу общественного сознания к истокам общечеловеческих ценностей всю свою творческую жизнь. И не будет этому конца… Никто не знал, что там, за горизонтом.
Искренность и осторожность – два полюса, между которыми я метался в мире изношенных ценностей «зрелого социализма». Видимо, что-то получалось, если позвали и на режиссерский. В семинаре по зарубежному кино применялся тот же социологический метод: Голливуд в общественно-политическом контексте бурных 60-х. В Госфильмофонде в Белых столбах (специально ездили на электричке) смотрели добытые вездесущим, уже легендарным Володей Дмитриевым знаменитые «Выпускник», «Алиса, которая здесь больше не живет», «Легкий ездок», «Возвращение домой», «Грязные улицы», «Смеющийся полицейский», «Жажда смерти», «Роки», «Рэмбо». Через призму этих социально острых картин, проглядывала Америка контркультуры, антивоенного, женского, молодежного протеста. Допускались любые ассоциации…
Сам же я к занятиям готовился, как струну натягивал. Чтобы не сводили глаз с пущенной стрелы, с мысли, несущейся к черте, за которой можно было и оступиться. Если струна не натягивалась, и лететь не получалось, пропускал занятие. Почасовику такое сходило с рук. Зато был драйв, взаимное доверие и напряженная совместная работа. Неизвестно, кто больше получал от нашей забавы, я или они. Такой вид обучения позже назовут интерактивным, и он придет к нам в виде тренингов в 90-х годах от американцев. А я буду гордиться своими студентами, сохранив дружбу со многими на долгие годы.
Аспирантура – мои университеты. Лихорадочно наверстывал упущенное, читал бессистемно, чувствовал, что вместо ОВИМУ надо было хотя бы истфак закончить. Теперь вот зияли провалы в знаниях. Вот и выуживал в океане печатного мусора повести Гладилина, Кузнецова, Аксенова, статьи в «Новом мире», публикации в "Иностранной литературе" и в «Юности» созвучные моим беспорядочным мыслям и здравому смыслу. Подчеркивал, выписывал, перелопачивал устоявшееся в недрах памяти. Как-то наткнулся на «Реализмом без берегов» Роже Гароди, потом на "Феномен человека" Пьера Тияра де Шардена. Зачем-то читал стенограммы съездов партии, долго искал подтексты в оплеванном партией и прогрессивной общественностью «Докторе Живаго», но кроме щемящей лирики потерянного на дорогах революции интеллигента, не нашел ничего. Сатиру «Ивана Чонкина» Владимира Войновича и «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева читал наспех, пятое через десятое. Не мой жанр. Но как изюм из булки выковыривал из разных страниц правду о прошлом и настоящем, пытаясь понять кто прав, кто виноват. Главное, самому не свихнуться.
