Устала жить, или жизнь разбита?
Когда же было устать? Еще и тридцати лет нет?
Я оставался довольно долго в Монце; ходя по ее улицам и любуясь на остатки далекого прошлого, как вдруг на одном повороте столкнулся с Кропотовой.
– Неожиданность! И очень приятная! – проговорил я.
– Не думаю, – улыбнулась она.
– Почему?
– Я скучная. Да и оторвалась как-то от всего. Главное – от всего русского.
– Вы говорите, что давно не слышали русского слова. Но вы ведь читаете русские книги?
– Нет. Первое время я покупала лейпцигские издания, просмотрела все, теперь и этого не достать.
– Но зато переписываетесь с родными? – как будто без всякого намерения уронил я.
Она вздрогнула, повела на меня взглядом пристальным и в тоже время тревожным. Я понял, что дотронулся до больного места.
– Родных у меня нет, я совсем одна. Никого позади и никого рядом. Пустота кругом такая.
– Отчего же вы не вернетесь домой? Впрочем, виноват, может быть вы…
– Эмигрантка? О нет! – прервала она меня. – Так закисла, по русскому обычаю. Жаль оставить Италию, приросла к ней сердцем, – шутила она. – Вот вам новый литературный тип, разгадайте-ка, чего дурит барыня?
– И разгадывать не стану, сама скажет, если захочет.
– А вы значит привыкли, – как это в Петербурге и Москве делается. Чуть скучающая дама увидит писателя, сейчас же первым делом глаза закатит, а потом: «Ах, если б вы знали… Моя жизнь – это такой роман!» Случалось вам, верно, не раз слышать это.
– Бывало, – засмеялся я. – И все-то романы в том и заключаются ведь, что скучающая супруга наградит своего толстого мужа рогами и считает себя необыкновенной особой.
– А еще чаще, что и рога она наставила только в воображении. Вы думаете нет таких? А потом рассказывает. Я слышала, что разговаривать о грехах даже приятнее, чем делать их.
«Нет, не это!» – откинул я уже было слагавшуюся у меня идею «разбитой жизни».
– Настоящие романы, – романы действительности не такие. Они насмерть бьют. А если и уцелеешь, так останешься искалеченным! Да как еще! Как надорванный: каждое дыхание с болью да с натугой.
Я не показал вида, что придаю какое-нибудь значение ее словам, хотя красные пятна на ее щеках разгорелись, а вокруг рта легла глубокая синяя полоса. Она закашлялась и поднесла к губам платок, на котором осталась кровь. И кашляла она трудно: на шее жилы точно синие шнурки проступили, грудь колыхалась вся.
– Вы верите в безвыходные положения? – спросила она.
– Нет. По чистой совести скажу вам, таких положений не знаю. Нам сегодня они кажутся безвыходными, потому что, отуманенные или горем или страстью, мы недостаточно ясно видим перед собою. А завтра может принести с собою спасение.
– Какой вы счастливый человек! – уже с некоторой завистью проговорила она.
– Вот тебе и на! Как это счастливый?
– Так! Значит у вас никогда еще настоящего горя не было… Да что это, в самом деле, я завела такой похоронный разговор…
– Не всегда же вы такая. Но я, может быть, увижу вас иною.
– Разве вы действительно хотите сюда приехать?
– Да. Монца мне очень нравится. Зелень, прохлада, сады! Этот грандиозный Ламбро под мраморными мостами. После Милана ведь чистый праздник подышать здесь не отравленным, а почти деревенским воздухом.
– Надеюсь, что вы не у нас остановитесь?
– Именно, в знаменитом Albergo del Re, считающим свои номера с номера сто сорок второго.
– Напрасно, там все так убого, так жалко! Голые стены, каменные полы.
