Время не позволяет мне распространяться в наставлениях; и если мой выбор хорош, всё сказано. Добавлю лишь, что вернейший и кратчайший способ отличить хорошие правила правления от дурных – вспомнить, чего ты сам желал и чего порицал в императорах, при которых жил. Ибо это государство не таково, как прочие, где одна правящая семья держит всю нацию в рабстве. Тебе предстоит править людьми, которые не выносят ни полной свободы, ни полного рабства.»
Так говорил Гальба, словно учреждал наследника империи. Остальные уже преклонялись перед удачей нового Цезаря.
Пизон держался безупречно. При первом взгляде, когда он вошел, и затем в течение довольно долгого времени, пока все взгляды были устремлены на него, никто не заметил ни смущения, ни признаков неумеренной радости. Он отвечал с полным почтением к отцу и императору, с умеренностью касательно самого себя: ни в лице его, ни во всей осанке не было никакой перемены. Он не казался ни взволнованным, ни бесчувственным, и можно было заключить, что он более способен, чем жаждет, занять первое место.
Возник вопрос, где уместнее объявить об усыновлении – перед народом, в собрании сената или в лагере преторианцев. Решили начать с лагеря. Это была почесть, оказываемая солдатам; и полагали, что если подло и опасно снискивать их расположение подарками или слабой снисходительностью, то не следует пренебрегать добрыми способами его приобретения.
Между тем вокруг императорского дворца собралась огромная толпа, волнуемая и удерживаемая жадным любопытством к столь важной тайне; и самые усилия, прилагаемые к тому, чтобы она не просочилась прежде времени, лишь усиливали нетерпение и давали больше хода слухам, которые уже начали распространяться.
Было десятое января; дождь, гром и молнии сделали этот день мрачным даже для этого времени года. С древнейших времен суеверие римлян заставляло их считать гром дурным предзнаменованием для выборов, и в таких случаях собрания распускались. Гальба справедливо презирал эти народные предрассудки и неуклонно продолжал начатое. Но событие опровергло его и укрепило предубеждение.
Он не произнес перед солдатами долгой речи. Сухой по характеру и подчеркивающий краткость, достойную своего сана, он объявил, что усыновляет Пизона, следуя примеру Августа и военному обычаю [14] избирать себе спутника в важных обстоятельствах. Он добавил несколько слов о мятеже в Германии, опасаясь, что его молчание покажется загадочным и даст повод думать о худшем. Он сказал, что четвертый и восемнадцатый легионы, подстрекаемые немногими смутьянами, не зашли далее пустых слов и вскоре вернутся к повиновению.
Гальба не смягчил лаконичной сухости своей речи ни лаской, ни раздачей денег, ни обещаниями. Однако офицеры и солдаты, находившиеся близ трибунала, рукоплескали и выражали внешние знаки удовлетворения. Остальные оставались в угрюмом молчании, возмущенные тем, что в перевороте, совершенном оружием, они лишаются права на подарки, обычные даже в мирное время. Тацит утверждает, что умеренная щедрость, если бы этот государь сумел преодолеть свою строгую бережливость, могла бы привлечь к нему сердца. Он погиб из-за старинной суровости, уже не соответствовавшей духу времени, в котором он жил.
Из лагеря Гальба отправился в сенат, где его речь была не длиннее и не красноречивее. Пизон высказался любезно и скромно. Собрание было к нему благосклонно. Многие искренне одобряли его усыновление; те, кому оно было не по душе, рукоплескали еще усерднее прочих; большинство же, равнодушное и безучастное, интересовавшееся общественными делами лишь постольку, поскольку они касались их личных выгод, воздавало почести без разбора там, где видело удачу.
