Между тем известия из Германии усилива fears и тревоги в городе. Зло казалось великим – и было таковым. Сенат решил отправить послов из своей среды для усмирения мятежа. В совете принцепса было предложено поставить во главе посольства Пизона, чтобы имя Цезаря, соединенное с авторитетом первого собрания империи, устрашило бунтовщиков. Некоторые советовали отправить с Пизоном префекта претория, но это разрушило весь план, так как Лако счел неудобным подвергать себя опасностям такого поручения. Даже сенатское посольство не состоялось. Гальба, которому поручили выбор послов, назначил их, затем принял от некоторых отказ, заменив новыми. Одни предлагали себя, другие отказывались, смотря по тому, двигал ли каждым страх или надежда. И из всех этих перемен вышло поведение, лишенное достоинства и приличия, все более и более подрывавшее доверие к старому императору.
В то же время были смещены два трибуна преторианских когорт, один – городских, другой – караульных. План состоял в том, чтобы устрашить остальных примером. Но добились лишь того, что их разозлили. Они убедились, что все под подозрением и что их намерены атаковать и уничтожать одного за другим.
Такое настроение умов весьма благоприятствовало честолюбивым замыслам Отона, который, взбешенный крушением своих надежд, помышлял лишь о том, чтобы преступлением добиться того, чего не смог достичь хитростью и интригами. Своим дурным поведением он поставил себя в положение, когда ему оставалось либо погибнуть, либо стать императором: он открыто говорил об этом и, подавленный бременем долгов, которые составляли двести миллионов сестерциев, заявлял, что ему безразлично, падет ли он от вражеских ударов в бою или от преследований кредиторов в суде. Живя в роскоши, разорительной даже для императора, и впав в нищету, невыносимую для самого скромного частного лица, терзаемый яростью мести против Гальбы и завистью к Пизону, он еще и сам придумывал себе опасности и страхи, чтобы еще сильнее разжечь свои желания. Он говорил себе, что был обузой для Нерона и что ему нечего ждать нового изгнания, замаскированного под почетное назначение; что государи неизменно считают подозрительным и ненавидят того, кого общественное мнение прочит им в преемники; что это мнение уже повредило ему при почти дряхлом императоре – насколько же больше оно повредит ему при молодом принце, мрачном и злобном по характеру, к тому же ожесточенном долгим изгнанием? Что ему нельзя надеяться ни на что, кроме смерти, и потому он должен действовать и все смело предпринять, пока власть Гальбы поколеблена, а власть Пизона еще не успела утвердиться. Что перемена в правлении – благоприятный момент для великих предприятий, и что осторожность неуместна там, где покой губительнее безрассудства. Наконец, что смерть, неизбежная для всех по общему закону, не оставляет иного различия, кроме забвения потомством или славы; и что если его ждет одна и та же участь, виновный он или невинный, то мужественному человеку подобает заслужить свою судьбу, а не покорно подставлять ей шею.
Эти ужасные мысли поддерживались в Отоне твердым мужеством, ничуть не похожим на изнеженность его нравов. Все окружающие еще больше подстрекали его дерзость. Его вольноотпущенники и рабы, привыкшие жить в таком же разврате, как и их господин, напоминали ему о наслаждениях при дворе Нерона, о роскоши, о распутстве и о всех возможностях, которые дает высшее положение для удовлетворения страстей, льстя ему надеждой насладиться этими благами, если он проявит смелость, и упрекая его в низости за бездействие, из-за которого они достанутся другим. Эти увещевания вполне соответствовали его вкусам; а астрологи, в свою очередь, подкрепляли их. Это были люди, говорит Тацит, которые промышляют обманом знати, питают ложные надежды, которых всегда будут осуждать законы и которых всегда будет держать при себе алчность.
