Гальба всё ещё был занят жертвоприношением и, по словам [Тацита], «утомлял запоздалыми молитвами богов, уже вставших на сторону его соперника». Разнесся слух, что в лагерь преторианцев ведут сенатора, чье имя сначала не назвали; вскоре стало известно, что это Отон. Одновременно со всех сторон сбежались те, кто столкнулся с мятежниками: одни преувеличивали опасность, другие смягчали её, не забывая лесть даже в столь критический момент. Созвали совет и решили проверить настроение когорты, стоявшей на страже. Пизон взял на себя эту миссию; Гальбу же оставили как последнюю надежду, если зло потребует больших жертв. Новый Цезарь собрал когорту у ворот императорского дворца и с крыльца обратился к ним:
«Храбрые товарищи! Сегодня шестой день с тех пор, как я, не зная последствий и не ведая, страшиться ли мне титула, приближающего к верховной власти, или желать его, был назван Цезарем. Успех в ваших руках: от вас зависит судьба нашего дома и республики. Но не думайте, что я боюсь лично для себя беды. Я познал невзгоды и ныне убедился, что даже самая блистательная фортуна не избавлена от опасностей. Но скорблю об участи отца, сената и империи, если нам суждено погибнуть сегодня или – что для добродетельных столь же мучительно – купить безопасность ценою чужих жизней. В прошлых смутах нас утешало, что город не обагрился кровью и переворот совершился мирно. Мое усыновление должно было избавить от страха гражданской войны даже после кончины Гальбы. Но дерзкий рушит эти надежды.
Я не стану хвалиться родом или нравами. Перед Отоном незачем говорить о добродетели. Его пороки, составляющие всю его славу, губили империю, даже когда он был лишь фаворитом императора. Разве достоин верховной власти тот, чья изнеженность, вялая походка и женская роскошь стали притчей? Те, кто принимает его расточительность за щедрость, обманываются. Он умеет тратить, но не дарить. О чём ныне заняты его помыслы? О кутежах, прелюбодеяниях, сборищах бесчестных женщин. Для него это – привилегии власти; для империи – позор. Может ли он мыслить иначе? Никто, достигший власти через преступление, не правил по законам добродетели».
Единодушное желание человечества передало Гальбе власть Цезарей [Césars]: Гальба назначил меня своим преемником с вашего согласия. Если республика, сенат и народ – всего лишь пустые слова, то по крайней мере вам, дорогие соратники, выгодно, чтобы императоров создавали не самые подлые солдаты. Легионы восставали против своих командиров, но до сих пор верность преторианских когорт [cohortes prétoriennes] оставалась безупречной. Нерона покинули не вы – это он покинул вас. Что же! Менее тридцати жалких дезертиров, которым никогда не позволили бы выбрать даже центуриона или трибуна, назначат императора? Вы одобрите такой пример? Бездействуя, возьмете на себя вину и позор? Эта вольность распространится по провинциям: мы станем первыми жертвами, а беды вызванных ею войн падут на вас. В конце концов, то, что вам сулят за убийство вашего принца, не превышает того, что вы можете получить честно, и за верность мы одарим вас щедростью, которую другие предлагают как плату за гнусное преступление.
Речь Пизона подействовала. Солдаты, к которым он обратился, не были заранее настроены против долга; привыкшие повиноваться приказам Цезарей, они взялись за оружие и развернули знамена. Но их верность, как вскоре выяснится, висела на волоске. Марий Цельс [Marius Celsus], известный в иллирийских легионах, где ранее командовал, был отправлен к отряду этой армии, стоявшему лагерем под портиком Агриппы [portique d’Agrippa]. В другом районе находились ветераны германских легионов, которых Нерон отправил в Александрию, а затем спешно вернул. Их вызвали через старших центурионов; хотя их товарищи уже провозгласили императором Вителлия [Vitellius], эти воины проявили большую верность Гальбе, чем другие войска, из благодарности за его заботу и помощь в восстановлении после долгого плавания.
