Положение дел было совсем иным, чем он себе представлял. Весь лагерь признавал Отона; рвение было так велико, что преторианцы, не довольствуясь защитой его своими телами, поставили его среди знамен на возвышении, где незадолго до того стояла золотая статуя Гальбы. Ни трибун, ни центурион не смели приблизиться: солдаты даже предупреждали остерегаться начальников. Воздух оглашался кликами и взаимными увещеваниями; это были не праздные крики бессильной лести, как у городской черни. Каждого прибывавшего солдата другие брали за руку, обнимали с оружием, подводили к Отону, диктовали слова присяги; то они поручали солдат императору, то императора – солдатам. Отон со своей стороны играл роль: кланялся, целовал, делал покорные жесты толпе, совершая всяческие низости, чтобы достичь власти. Особенно он истощался в обещаниях, повторяя не раз, что не претендует ни на что, кроме того, что оставят ему солдаты.
Узнав, что морской легион объявил себя за него, он начал верить в свои силы и, вместо того чтобы действовать как подкупщик, ищущий приверженцев, решил вести себя как глава партии, стоящий во главе многочисленного войска. Он созвал собрание солдат и произнес речь: «Дорогие товарищи, я не знаю, как мне здесь именоваться. Мне нельзя называться частным лицом после того, как вы назвали меня императором; ни императором, пока другой владеет империей. Ваше звание также будет неопределенным, пока сомневаются, имеете ли вы в лагере императора или врага римского народа. Слышите ли крики, требующие одновременно моей смерти и вашей казни? Так очевидно, что ваша судьба и моя неразрывно связаны, и мы можем погибнуть или победить только вместе. А Гальба, кроткий и милостивый, возможно, уже обещал то, чего от него требуют. Не стоит удивляться, после примера тысяч невинных, убитых по его приказу без чьих-либо просьб. Я содрогаюсь, вспоминая зловещее вступление Гальбы и варварскую жестокость, с которой он приказал казнить у городских ворот несчастных солдат, доверившихся его слову; единственный подвиг, которым он прославился. Ибо какие иные заслуги принес он империи, кроме убийств Фонтея Капита в Германии, Мацера в Африке, Цингония Варрона на пути, Петрония Турпилиана в городе, Нимфидия в вашем лагере? Какая провинция, какая армия не запятнаны кровью, пролитой насильно, или, как он говорит, не наказаны и исправлены? Ибо то, что у других преступление, он называет лекарством: жестокость для него – спасительная строгость; алчность – мудрая экономия; мучения и обиды, которые вы терпите, – поддержание дисциплины».
Еще прошло всего семь месяцев со смерти Нерона, а уже Икел награбил больше, чем когда-либо Ватиний, Поликлет и Гелий. Винний дал бы меньше простора своей распущенности и алчности, будь он самим императором; но, будучи лишь министром, он угнетал нас как подданных своей власти, не имея интереса щадить нас, ибо мы принадлежали другому. Одного дома этого человека хватит, чтобы выплатить вам вознаграждение, которое вам никогда не выдают, но ежедневно упрекают им. А чтобы лишить нас всякой надежды даже на преемника, Гальба вызвал из изгнания выдающегося мужа, избранного за наибольшее сходство с собой в мрачности и скупости. Вы видели, дорогие соратники, как боги яростной бурей явили свой гнев против этого несчастного усыновления. Сенат и римский народ чувствуют то же. Ждут, что ваша доблесть подаст сигл: именно вы – опора всех честных и славных замыслов; без вашей поддержки самые благородные начинания остаются бесплодными.
