Читать онлайн Евгений Сухов - Из цветов и любви

* * *

Чудесней не бывает, когда у тебя есть хомутик.

У неё был «хомутик», и она держала его за руку.

Потому что «хомутик» норовила идти только по лужицам.

Бороться с этим было глупо, но не давать устраивать фонтанчики можно.

– Ли-Ли! Смотри, что там!

– Где? Лужа грязная.

– Да нет, чистая. В грязной чудо не бывает, открой глазки, смотри.

А лужица святилась разноцветными огоньками, там скакали кони и было много интересного. Всё переливалось. И это в лужице.

Лилия это уже видела где-то.

– Смотри – колдовство! – крикнула сестренка и топнула по лужице.

Все исчезло.

– Зачем так? Красиво было.

– Смотри: я всё наверх переместила. Я колдунья!

– И правда, наверх всё переместилось и стало рекламой цирка.

А в лужице ничего не отражалось больше. В лужице была цветная канитель.

– Пойдем в цирк, – сказала сестрёнка.

– А билеты?

Сестрёнка задумалась.

– Ты же колдунья? Достань билетики, – сказала Лилия.

– Этого я еще не умею.

– Ты что бормочешь? – спросила Лилия.

– С мусоркой разговариваю. Узнать хочу, может, у неё есть билеты… на балет.

– Что ты говоришь такое? На балет нас с тобой не пустят.

– Подожди… как с мусоркой разговариваешь? Абсурдизм!

– Не… натурализм и реализм! Правильно я говорю, товарищ мусорка?

Лилия погладила сестрёнку и улыбнулась фантазиям «хомутика».

Но тут мусорка ожила, и из неё полетели тряпки, бумага и все что может взлетать.

– Видишь, разговаривает. Только пока я не совсем её язык понимаю: есть билет или нет? Но она о них что-то лопочет. Подойдём по-ближе, не бойся – ты со мной, – сказала сестренка.

И они подошли. За перегородкой были видны кружевные трусики. Трусики что ли устроили это?

Они зашли за перегородку. Трусики были на попочке. А у попочки длинные ножки. И ножки мотыляли, помогали хозяюшке прелестных ножек выбраться из мусорки или поглубже залезть в неё.

Они подошли ещё поближе.

– Вы что делаете?

– Вылезти не могу, помогите!

Раздался голос из бака.

А Лилии показалось, как из преисподней. А вдруг нечисть? Хотя у нечисти таких ножек не бывает.

Лилия помогла вылезти девушке.

– Спасибо. А я боялась свалиться на большое дно цивилизации.

– И как там с золотишком цивилизации? – спросила Лилия.

– Можешь сама порыться. Тут и избранное Ахматовой найдешь, и монографию о каком-то чёрном квадрате, заляпанную презервативами.

– А что искала?

– Прошедшее.

– И что в нём?

– Судьба.

– Это как? – спросила Лилия.

– Он замуж звал.

– Ну и?

– Ага! Он был бы на краешке земли, а я здесь.

– Так не должно быть.

– Так и лети на краешек.

– С милым и на краешке с одной краюшкой – рай.

– Там 12 месяцев в году зима, а остальное – чёрт знает, что.

– Страшно. В белых медведей превратиться можно.

– А ты заведи себе умку, – сказала сестренка Лилии.

– Кого? – спросила девушка.

– Умку, медвежонка.

– И будешь плавать с ним на льдине, как на бригантине.

– Себя жалко? – сказала Лилия.

– Нет, судьбу свою. Там страшно. Здесь без него страшно.

– Что страдать, звони и соглашайся.

– Как? – спросила девушка.

– По мобиле.

– Да я свою в мусорку, дура, выбросила. А на ней всё о нем. Всё-всё!

Мусор увезли на свалку, и ничего нельзя было исправить.

– Он такой хороший. Он даже ради меня курить бросил. Сразу так – раз и готово. Когда я сказала, что мне противно целоваться с пепельницей.

И она снова полезла на дно цивилизации. А вдруг.

– Уймись, ты же всё перерыла – мобилой не пахнет.

– Другим попахивает – безнадегой, – сказала девушка. – Как в сказке. Чем дальше, тем страшнее.

– А в сказках всегда конец счастливый. Вот увидишь, – сказала сестренка Лилии.

– Думаешь? – спросила девушка.

Глазки у неё стали большими, и из них потекли ручейки, оставляя на личике узоры. И стало видно, что жизнь её закончилась.

– Да не убивайся ты так, – сказала сестрёнка.

– Как?

– Да, без звука. Когда без звука – это самое горестное. Я, когда маленькая была, тоже в начале горевала, когда Колька Машке горшок приносить стал.

– А потом? – спросила девушка.

– А потом я Кольку трахнула по голове!

– Чем?

– Горшком! И он стал только мне приносить горшок. Но я не брала. Мне другой мальчик из группы приносить стал. Вот и ты так попробуй.

– Я попробую. Меня Нюша звать. Нюра.

– Лилия. А это…

– Я сама. Марь Иванна, как наша воспитательница.

– Очень приятно, – сказала Нюша. – Ой, да я сейчас похожа на хрюшу. Марь Иванна, да ты что копаешься в мусорке?

– Ищу.

– Что?

– Мусорка разговаривала?

– Говорила. О чем-то сообщала. Вот я и ищу это.

– Марь Иванна…

– Смотри, нашла!

– Что?

– Билеты!

– В цирк?

– На балет.

Нюша снова захлюпала носиком.

– Вы должны вместе идти на балет? – сказала Лилия.

– Да… а… а.

– Поссорились что ль?

– Да… а… а.

– Из-за чего?

– Не помню, он билеты выбросил, а я мобилу. А там все контакты.

– Да, пойдём на балет, – с горем сказала Марь Иванна.

– В таком виде? – спросила Нюша.

– Нормальный вид. В туалете крылышки ощиплем, – сказала Лилия.

– И личики на рожицах подрисуем, – сказала Марь Иванна. – И мне губки подкрасим.

И получила от Лилии подзатыльник.

– Как непедагогично, – сказала Марь Иванна.

– А Марь Иванна? С ней пустят? – спросила Нюша.

– Я плечики распрямлю, головку вверх, ножки на растопырку и скажу: «Я из балетных. Опыт впитывать иду».

– Перенимать, – сказала Лилия.

– Опыт впитывают. Тогда толк. Так говорит Марь Иванна, наша воспиталка – она из балетных.

– А если все же не пустят? – усомнилась Нюша.

– Продадим билеты и гульнём. На все деньги мороженое купим. Это сколько купить можно, во лафа! – сказала Марь Иванна.

– А в снежную бабу превратиться не хочешь? – спросила Лилия.

– Не, в чудесную хочу. Я тогда на зелёную травку звёздочки приглашать буду погреться. И грелись бы холодненькие, холодный свет у них – замерзли. А начинают отогреваться на утреннем солнышке – голубенькими, синенькими становятся. Потом зелёненькими. А когда совсем согреются – оранжевенькими становятся. А потом исчезают и – на небо, чтоб ночью нам истории всякие рассказывать с неба. Жаль, люди не понимают их языка.

– Ты понимаешь?

– Иногда.

– Когда вырастешь, кем хочешь работать? – поинтересовалась Нюша.

– Волшебником.

– Это как?

– Счастье приносить хорошим людям буду. Ну если сейчас мороженым накормят всласть. Нет, нет я не клянчу. Не подумайте. Ну, если сами хомячить будете, мне ложечку облизать дайте.

– Убьет меня мама, – сказала Лилия.

– Я молчать буду.

– Давай на шоколадке сойдемся.

– Сколько съешь? – спросила Лилия.

– Может не стоит? – спросила Нюша.

– Почему? А вдруг там чудеса, там духи бродят. Они же могут колдовать, – сказала Марь Иванна.

И они понеслись за чудесами и предсказаниями.

На контроле суровые дамы. Но пропустили. Может, потому что, они были первые. Самые первые. Первым всегда так – или везет или… худо бывает.

– Девочки, мы первые!

– А что хорошего? Я-то одна, – сказала Нюша.

– Да ты что! Ты первая, и к тебе дух его придёт, – сказала Марь Иванна.

– Где он? – спросила Нюша.

– Не время. Появится, – сказала Марь Иванна.

И они пошли, но кроме своего дыхания – ничего.

– Нет даже духа, – сказала Нюша.

– А чьё дыхание мы слышим, чьи шаги?

– Свои.

– А почему раньше не слышно было?

– Так это… он идёт и дышит, – сказала Марь Иванна.

Всё замерло, пусто. И как будто глядело на них и разглядывало что-то. Они старались быть беззвучными, чтобы не потревожить это.

Но любое самое малое движение издавало звук и пугало тишину. А тишина – их. И они прошли в главное фойе. И остановились, не решаясь войти в это великолепие тишины прошлого. И казалось дамы прошлого, их дух с недоумением разглядывали их и не могли понять – как можно в таком зале присутствие этих!.. Они и слов-то не могли подобрать для названия этих… Как можно входить в высокое?.. И им и в страшных фантазиях было немыслимо представить присутствия дурновкусия в совершенстве, великолепии. А Марь Иванна, забыв, что она маленькая колдунья, и что прошлое может осудить и даже наказать за бестактность, поскакала по паркету на одной ножке. И звук от туфельки коробил тишину прошлого.

– Ты что делаешь? – спросила Лилия.

– Летаю.

– Летают на метле.

– Это потом, а пока так.

– Слушай.

– Что? Ничего не слышу.

– Я же стала танцевать на одной ножке, а звука нет. Это духи поглощают звуки. Они что-то хотят нам сообщить. Нюша, скорее садись!

– Куда?

– В центр люстры на полу.

Нюша села.

– И чего это я сижу, как, дура на полу?

– Сиди, как умная.

– Умные в театре не сидят на полу.

– Это не пол – это люстра, отражение на паркете. И она тебя сейчас поднимет, закружит и скажет, что тебе фортуна готовит. А я переведу и расскажу. Садись пока в зале одни духи тишины прошлого.

– С вами…

– Не ворчи и садись скорее, духи готовы говорить, – сказала Марь Иванна.

И Нюша плюхнулась в центр люстры, закрыла глаза, чтоб не видеть безобразия. Но висела. Тоже мне современная мамзель – что это во всякий бред верить! А ведь верят!

Стало тихо. Тише, чем было до этого. Даже мурашки по бедной Нюше побежали в разные стороны. Она поверила в духов. И в тишине (кромешной, конечно), ангельский голосок… точно, точно такими голосками только ангелочки могут петь. А Марь Иванна Нюшу за ноги крутить стала вокруг.

И накрутила.

У ней рука покойника перед взором показалась. Звали так, что из грунта на пляже торчало. Удобно – на него трусики, лифчик вешали, быстро сохло. И маячком служило – сразу видно куда плыть, где твое место.

А тут вдруг все огородили, засуетились и копать начали. Грунт тяжелый, спрессовавшийся песчаник, осторожно.

Ровно бомбу откапывали. Копатели на саперов не тянули, все о временах до нашей эры вели беседы.

И откопали чудище зеленое.

Вот страх то!

А они заохали, запричитали, 5 век до н. э., впервые в наших краях, уникальная, эксклюзивная находка, образец древнегреческого искусства. Надо ж, 5 век до н. э.!

Урод, уродом! А они спорят, что это творение может означать. Урод голый, с половыми признаками мужика.

А когда доперли, что он урод-то, в руке вроде веночка держит – началось «это же не просто образец древнегреческого искусства, это центральное божество культа верности, непорочности (ничего се, непорочности – голой), преданности своей избранницы.

А веночек-то, как символ любви. Не верив в последнюю, урод – то, в море забросить хотел веночек. И бросил. Но боги вернули символ обратно в его руку. Так умники толдычали.

А кто слушал: мужики в труселях до колен, по моде, и барышни на сисях и писях ниточки, тоже по моде, рыдания не могли сдержать, как же! Воочию при возрождении культа любви и вечности были…

А у Нюши в головке, от воспоминаний, вроде музыки ангельской (а может в оркестре инструменты пробовали).

Но музыка в душе, а не в оркестре. И тут голос опять:

– Что, краса девица, видишь?

– Я в вальсе, торжество какое-то. Страшно-то как!

– Что страшно, голосок ангельский? – это Марь Иванна.

– Платье воздушное, длинное очень, упасть боюсь. Я отродясь такие не носила. У меня все платьица чуть попу прикрывают. А тут!

– Это ты замуж выходишь, – сказала Марь Иванна.

– Бред какой-то. Даже голова кружится, – сказала Нюша.

– Верь, дева краса, так и будет! А еще вижу – спешит к тебе посланник на белом коне с вестью. Провалиться мне на этом месте! Так духи вещают.

И опять тишина, голоса непонятные, а Нюша так и сидит в центре большого зала. Самого большого театра, где больше всего духов.

– Чё сидишь-то, краса-девица? – сказала не ангельским голоском Марь Иванна.

– А почему голос другой?