Вечером, когда Кристина звала нас ужинать, Макси заявлялся к столу как есть, не переодеваясь. Кристина отправляла его умываться, помыть руки. В старых штанах и рубашке хозяина, мальчуган чем-то напоминал батрачившего сироту, нанимаемого за кусок хлеба. За столом, будучи не в состоянии вымолвить ничего членораздельного от возбуждения, он лишь гоготал. Эмоции зашкаливали. Больше всего на свете мальчик любил семейные застолья. Об этом меня предупреждал ещё Поль. Почти каждый вечер Макси получал от Кристины подарки: футболку, плейер, книгу с картинками. Сердце у неё за мальчугана болело.
Мои подарки сводились к новым совместным развлечениям. В прохладные вечера я выманивал Макси из хозяйственного двора пораньше. И как-то раз перед ужином, решив выпить с ним за компанию какао, который Кристина варила ему как ребёнку, мы заговорили о возвращении домой, об интернате. Я расспрашивал о педагогах, о том, есть ли у него друзья, чем они вообще все живут, чем дышат. Слово за слово, и мы стали выяснять отношения. Макси огрел меня признанием, что я его единственный друг.
Я помял беднягу за плечо.
– Макси, сколько мне лет? И сколько лет тебе?
Он понимающе гоготнул.
– Если брать по максиму… а Макси? Друзья не обязательно должны быть одногодками, но всё-таки… Хоть немного, но должны быть сверстниками. Не согласен? Ну хорошо, конечно, мы друзья, – продолжал я. – Но у меня своя жизнь, я взрослый человек. У меня есть профессия, разные заботы. Я не могу… даже если захотел бы, всё бросить и жить вот так, как вечный отдыхающий. Тебе нужно жить в своей среде, иметь друзей.
Всё это уместнее было бы, конечно, объяснять ни ему, а его отцу. Я почему-то стал опасаться своего влияния на подростка.
Макси в ответ покорно мотал головой. Понимал, но как бы не верил мне до конца. На миг мне опять стало не по себе. Я как будто намекал да не решался сказать прямо, что для меня он всё же груз, обуза, с чем расстаются без сожаления.
– Тебе здесь нравится, я понимаю. Ведь нравится? Это главное, – попытался я сгладить сказанное. – А друзья, они всегда появляются сами. Так жизнь устроена. Понимаешь?
Макси энергично кивнул.
– Ты ведь хочешь вино научиться делать? – подбивал я его на непонятные подвиги. – Здесь ты можешь научиться невероятным вещам, отец твой прав… А мне придётся уехать. Рано или поздно… В Париже меня ждёт моя жизнь. Да и не только в Париже… Понимаешь?
Макси кивал и гоготал, кивал и гоготал. Он всё понимал и в то же время не понимал ничего ровным счётом. Так мы по-прежнему с ним и общались.
* * *
Кристина двадцать лет прожила в Лондоне. Студенткой вышла замуж за осевшего в Англии американца, да ещё и литератора, так и познакомилась, собственно говоря, с жизнью, о которой знала лишь понаслышке… В первом браке она хлебнула немало обычных женских горестей, как я понимал. Подробностями Кристина поделилась со мной как бы в шутку, когда однажды мы пили кофе в саду и разговорились.
Кое-что нас всё-таки сближало. Муж-американец ещё и стал известным автором, если она, конечно, не преувеличивала из чувства неуверенности в себе, как бывает, когда делишься чем-то трудным, неотстоявшимся на душе. Но имя её первого мужа мне действительно ни о чём не говорило. Левак, вздыхала Кристина, каких свет не видывал, но не по убеждениям, а так, назло лондонскому бомонду, по возвращении на родину, в Миннесоту, бывший муж наломал дров, перепортил отношения со всеми, с кем только мог, и рассорился даже с ней, с Кристиной, хотя ещё не один год она оставалась ему преданной, причём как «самая последняя дура», – объясняла Кристина необъяснимое, – ведь даже потащилась с ним зачем-то в Миннеаполис. Делясь воспоминаниями, она волновалась. В конце концов, они развелись и разъехались. Кристина вернулась в Грецию. А он по слухам теперь бедствовал, прикладывался к бутылке, опустился, как это случается с людьми творческими, с теми, кому судьба благоволит раньше времени.
