Тёмные полоски слез – с утра подкрасила ресницы тушью – побежали к губам.
– Глупая! – обнял её. – Сама ведь сказала, что с пьяным не ляжешь, – слизнул солёные бороздки.
"Теперь язык станет чёрным", – пронеслось в голове.
– Центр! – восхитился Пашка, любуясь моей распухшей челюстью.
– Ну и ученички. То один, то другой. О кулак споткнулся? – пожал руку Чебышев.
– Было дело, – не стал вдаваться в подробности.
– Мужики, это дело надо обмыть! – с облегчением, что повод найден, предложил Заев.
Ведь известно, что без повода получается банальная пьянка.
– Всенепременнейше! – поразил нас мудрёным словцом Алексей Григорьевич. От уважения мы даже стали величать его по имени-отчеству. Недолго, конечно.
Более опытные друзья потащили меня похмеляться в спиртовую кладовую. Потоптавшись и настроившись на нужную волну, Чебышев распахнул дверь.
– Тамарочка, с прошедшим тебя, лапочка. Скучаешь?
Пашка подмигнул мне.
Кладовщица недобро уставилась на нас.
Не обращая на это внимания, Чебышев сел на соседний стул, мы с Заевым остались стоять.
– Как праздники провела? – гнул свою линию Алексей Григорьевич.
– Чего надо? – рявкнула кладовщица, прикидываясь непонятливой.
– Ничего, Тамарочка, ничего. Пришли тебя поздравить, – не сдавался Чебышев, протягивая шоколадку.
Женское сердце отмякло, взгляд повеселел.
– Дай-ка, думаю, проведаем, как она там? – искусно разыгрывая умиление, сюсюкал наш гуру.
Умиротворенная кладовщица довольно колыхнула мощным бюстом.
– А ты, Тамарочка, у нас цветёшь, – будто случайно, учитель глянул на сейф. Его бородавка плотоядно облизнулась.
– Скажешь тоже! – кокетливо поёрзала тяжёлым задом, насилуя стул.
– Э-э-эх! Жалко я женатый! – перешёл к последнему этапу сэнсэй и, пощелоктив губами, чмокнул её в щеку.
– Брейся тщательнее! – зашлась смехом кладовщица, отталкивая его.
– Молодец! Грамотно охмуряет, – шепнул мне Пашка.
– Тамарочка, смотри, парень на ладан дышит, – показал на меня Чебышев.
– Надо помочь.
– Бедненький, где это вас так?
– Бандитский пуль! – скромно потупился я.
Тяжело вздохнув, кладовщица с трудом отлепилась от стула и, гремя связкой ключей, направилась к сейфу.
Чебышев алчно потел руки за её спиной, Заев, затаив дыхание, с вожделением глядел, как заполняется двухсотграммовая баночка.
– Тамарочка! Любовь ты наша, – пустил слюни умиления Чебышев, доставая из безразмерного кармана пол-литровую стеклянную банку.
Брови кладовщицы удивленно поползли вверх.
– Нет, нет, – замахал он рукой, – налей бээфчику для работы.
Всё время, пока поднимались на четвёртый этаж, Лёша отплевывался.
– Умывается она или нет, вся рожа лоснится.
Пашка безрезультатно давил в себе приступы смеха.
– Как ты через её грудищи-то дотянулся? – перестал бо-
роться с приступами. – Александру Матросову легче было своей грудью дзот закрыть, чем тебе её бюст. Могло бы насмерть защемить.
На четвёртом этаже из своей кладовой выглянула усохшая от злости Митрофаниха.
– Вот тебе с кем целоваться надо! – подколол Заев, по-хозяйски тарабаня в дверь с криво прибитой табличкой "Осциллографическая".
– Опять припёрлись, – неласково встретил нас невысокий лысоватый мужчина с пробивающейся бородкой – видно, недавно начал отращивать.
Я вспомнил, что видел его в столовой, когда он обедал вместе с болтуном Славой, правда, тогда чисто выбритый.
У одной стены этой небольшой узкой комнаты стояли два стола. На первом в беспорядке валялись свёрнутые в рулон осцилограммы. Они были повсюду. И в шкафу с разбитыми стеклами, уместившемуся между вторым столом и белым, неаккуратно покрашенным шкафчиком для переодевания, и в раковине, и в большом целлофановом мешке, приткнутом к стене. Кроме осциллограмм на первом столе стояли две ванночки для проявления, накрытые мутными исцарапанными кусками плексиглаза.
