Вэл вспоминал, как часто мама плакала и как редко улыбалась. В сущности, улыбка озаряла ее лицо лишь когда она была с нами. При отце мать даже глаза поднять боялась, старалась скользить по дому молчаливой тенью и делать все, чтобы его не разочаровать. Но папаша все равно оставался недоволен. Он требовал подчинения и обожания. А как можно обожать того, кого ты боишься? Того, кто тебя за человека не считает? Того, кто тебя бьет?!
Когда я понял, что отец поднимал руку на маму, мне стало плохо. Даже будучи малышом, я понимал, что нельзя использовать силу, нельзя бить и драться. А тут огромный мужик против хрупкой женщины… В этот момент я стал его ненавидеть. А память Вэла подкидывала мне новые поводы для такого чувства.
Я раскопал его воспоминания о последнем вечере мамы в нашем доме. Валентин старался спрятать их даже от себя самого. Но телепат может вытащить на поверхность то, что сам человек изо всех сил старается забыть. Поэтому мне не составило труда узнать, как именно все происходило.
В тот вечер Гаррик вернулся домой очень поздно. Мы с братом уже спали в нашей комнате – впоследствии отец расселит нас по разным спальням. А тогда Вэл приглядывал за мной, малышом, чтобы помочь маме. Она, когда глава семейства наконец-то переступил порог, тоже уже спала. И это разозлило отца. По его мнению, уставшая с двумя сыновьями и домашними хлопотами, женщина должна была до последнего сидеть за накрытым столом и ждать его, своего мужчину.
Позднее я понял: каждый насильник ищет оправдание тому кошмару, который устраивает по отношению к другим живым существам. Ведь он не дикарь, рос и воспитывался в социуме, с детства усвоил, что такое хорошо, а что такое плохо. Но чтобы жить по совести – усвоить мало. Надо и понимать, что все эти нормы возникли не на пустом месте, что насилие – это самое страшное, что можно сотворить с самим собой или кем-то другим. У насильников это понимание отсутствует.
Однако такие люди прекрасно осознают, что совершают нечто плохое, за что социум их по головке не погладит, а осудит и, скорее всего, от них отвернется. Это не смертельно и в наше время «изгнание из стаи» не приводит к таким катастрофическим последствиям, как в случае первобытных людей. Но тот самый первобытный страх-то никуда не делся, ведь недалеко мы ушли от наших предков, пусть и хотим думать иначе. Поэтому насильник старается оправдать свое ужасное поведение. Мало кто честно скажет, что он просто, извините, моральный урод, который получает удовольствие, делая больно и плохо другим, наслаждаясь своей силой, властью и просто тем, что может так поступить. Нет, насильник целую теоретическую базу подведет под совершаемое насилие! Он постарается убедить себя, жертву и общество в том, что его вынудили поступить так, что он не виноват. И с удовольствием переложит всю вину на того, кто стал его жертвой.
Вот и отец никогда бы не признался, что дело в нем. Нет, он упорно находил поводы обвинить во всем мать, дрожащую перед ним, словно осиновый лист. Из воспоминаний Валентина я понял, что мама первое время старалась папеньке во всем угодить, чтобы лишний раз его не злить, боялась хоть слово поперек сказать. Но потом поняла: что бы она ни делала, его это не устроит. Он все равно найдет повод «наказать» ее, слабую и безвинную.
В тот вечер все было хорошо. Мы с братом спали, дом сиял чистотой, хотя помощниц у мамы не было, и она все делала сама. Ужин ждал своего часа в холодильнике, разогреть его – дело пары минут. А сама мать, утомившаяся за день, просто не смогла больше ждать, клевать носом. Постоянные бытовые хлопоты и жизнь в страхе выпивали из нее все силы. Да еще и папаша никогда заранее не предупреждал, если задержится, приходил, когда хотел. Мог и до рассвета не явиться в родные пенаты – так что же, матери вовсе не спать?
