Человек глубоко проникся этими словами и утвердил их в своем сердце, ибо был тщеславен, и богатство, слава и власть были ему дороже всего на свете. Женщина любила его и умерла, не дождавшись от него ни одного нежного взгляда, топот детских ножек звучал и затихал в его жизни, какие-то лица уходили, приходили новые.
Никогда его рука не касалась любовно ни одного живого существа, никогда с его уст не срывалось доброе слово, никогда в его сердце не зарождалось желание кого-то облагодетельствовать. И удача сопутствовала ему во всех делах.
Шли годы, и наконец осталась только одна вещь на свете, которую ему следовало бояться, и это было маленькое, грустное детское личико. Девочка любила его, как раньше любила умершая женщина, и не сводила с него жаждущего, молящего взгляда. Но он, стиснув зубы, отворачивался.
И без того худенькое личико вскоре совсем осунулось, и наступил день, когда к нему вошли в кабинет, где он вел дела своих предприятий, и сообщили, что девочка умирает. Тогда он пришел и встал у изголовья ее кровати. Детские глазки открылись, девочка повернула головку, а когда он придвинулся ближе, протянула к нему с безмолвной мольбой ручонки. Но в лице мужчины не дрогнул ни один мускул, и слабые ручки упали на смятое одеяло, а печальный взгляд был по-прежнему устремлен на него. Стоявшая неподалеку женщина тихо приблизилась и закрыла девочке глаза, а мужчина вернулся в кабинет к своим планам и схемам. Но ночью, когда большой дом погрузился в сон, мужчина прокрался в комнату, где лежал ребенок, и откинул белую шероховатую простыню. «Умерла… умерла», – бормотал он.
Подняв крошечное тельце, он прижал мертвую девочку к груди и покрыл поцелуями холодные губы и щечки и ледяные окоченевшие пальчики.
С этого момента моя история становится вовсе неправдоподобной: девочка вечно покоится под простыней в тихой комнате, а ее лицо и тело не ведают тления. На мгновение меня это озадачивает, но вскоре я перестаю удивляться: ведь когда во сне фея рассказывает нам сказки, мы сидим перед ней с широко распахнутыми глазами, как маленькие дети, веря всему, каким бы фантастическим это ни казалось.
Каждую ночь, когда все в доме засыпает, в комнату входит мужчина и бесшумно закрывает за собой дверь. Он откидывает белую простыню, берет на руки мертвую малышку и всю ночь ходит по комнате, прижимая ее к своему сердцу, целуя и что-то напевая, подобно матери, баюкающей спящее дитя. А с первыми лучами солнца он бережно кладет мертвую девочку на кровать, накрывает простыней и скрывается за дверью. Мужчина преуспевает, все идет ему в руки, и с каждым днем он становится все богаче и могущественнее.
С героиней у нас возникли большие сложности. Браун хотел, чтобы она была уродлива. Он всегда желал казаться оригинальным, а быть оригинальным в его случае означало просто придавать какой-то вещи или качеству прямо противоположное значение. Если бы Брауну подарили планету и позволили делать с ней что угодно, он прежде всего назвал бы день ночью, а лето зимой. Мужчины и женщины ходили бы у него на головах, здоровались ногами, деревья росли бы корнями вверх, старый петух нес бы яйца, а куры сидели на насесте и кукарекали. И тогда Браун отошел бы в сторону и с гордостью сказал: «Только взгляните, какой оригинальный мир я создал, и, представьте, целиком по собственному проекту».
Такое представление об оригинальности свойственно многим людям. Я знаю одну девочку, в роду у которой было много политических деятелей. Наследственный инстинкт так сильно в ней развит, что она практически не способна самостоятельно принимать решения. Она во всем подражает старшей сестре, а та, в свою очередь, матери. Если сестра съедает за ужином две порции рисового пудинга, девочка тоже съедает две порции. Если у старшей сестры нет аппетита и она отказывается от ужина, то младшая отправляется спать на пустой желудок. Такое отсутствие характера тревожило мать девочки, которая не поклонница политических добродетелей, и как-то вечером, посадив дочку себе на колени, она завела серьезный разговор.
