В общем – все сложилось. Какая-то путаница в годах – у них, не у меня.
Я начинаю, захлебываясь от восторга, рассказывать всю историю, пересказывать куски из писем:
– А вы знаете?!
– Да ну, не может быть! Это же потрясающе!!!
Все. Договариваемся. Немедленно. Тут же. Через несколько дней встречаться. Я делаю копии писем, передаю их и добавляю свои комментарии и краткую биографию бабушки.
Прощаемся.
Кинорежиссер:
– У меня будет очень загруженная неделя, дней через десять я вам перезвоню. Я вам очень благодарен, такое событие. Вот жалко, мама не дожила, она ведь была маленькая, когда бабушка погибла… А потом ее мужа арестовали, и весь архив погиб.
– Ну, вот видите, какими путями все совершается, через столько лет, нигде и не найдешь больше рассказа об этом. А тут – такие подробности… И дедушка ваш там, и много о киевской семье – прабабушке и прадедушке…
– Да, спасибо вам огромное! До встречи!
Но кинорежиссер не перезвонил. Ни через десять дней, ни через месяц, ни через год.
(ХХI век)
Еду вчера в маршрутке. Слева – парень с девушкой. Не обратил бы на них внимания, если бы не их руки. Они сплелись пальцами – длинными, похожими, и непонятно, где женские пальчики, а где – мужские. Голова девушки у парня на плече, и я лица ее не вижу, а парень – лобастый, немного надутый. Очень серьезный.
Поехали. Толстый шофер пересчитывает деньги и говорит:
– Так, господа, платим за проезд.
Молчание. Шофер начинает закипать.
– Давайте не портить друг другу настроение. Я ведь сейчас остановлю машину и дальше не поеду.
Молчание. Шофер начинает орать:
– Что ж за гребаные пассажиры, каждый день одно и тоже!
Все. Сейчас остановит.
Вдруг юноша вздрагивает, достает из нагрудного кармана 50 рублей и отправляет их шоферу.
Тот выдыхает:
– Спасибо большое! Соизволили! Совесть что ли проснулась?
Я продолжаю смотреть на танец их пальчиков – ручка вниз, он – за ней, пальчик – за пальчик, потом опять – нырь вниз.
И понимаю. Юноша не слышал крика, он вообще не слышал ни одного слова. Он просто вспомнил, что надо заплатить за проезд.
(Москва, попутчики, ХХI век)
Когда это изменилось, не знаю, не заметил. Раньше было так. Стоишь спиной к двери, на которой написано «Не прислоняться», и вовсю к ней прислоняешься. Народу полно, и твой ближайший сосед стоит лицом к тебе и спиной – к выходу. Скончался СССР, пришла свобода, и теперь все желают видеть только затылки, а не лица. И стою я, прислоняюсь, а ближайшие соседи уже всеми предметами – головой, локтями, плечами, сумками, рюкзаками скоблят по моей фигуре. Вагон шатается, и вот девушка с роскошной прической всю ее разместила на моей бороде, вот парень маленького роста уперся крепким плечом в мою больную, хилую грудь. И разбирает меня тоска.
В прежние времена такая же девушка, смущаясь, прятала лицо и подставляла свои плечики под удар напирающей толпы. А в другой раз я спасал ее, ну, может, чуть-чуть излишне приближаясь. И парни прошлых времен стояли как скала. И в каждом вагоне ехало по восемь наших сограждан, а у них было восемь ангелов – восемь защитников. Не так мало, если вдуматься.
И выхожу я из метро, иду на маршрутку и думаю:
– Нет в будущем ничего хорошего. Все осталось в прошлом.
(Москва, метро, ХХI век)
Я открыл глаза рано утром и сразу вскочил. Меня переполняло очень сильное чувство. Я вышел на кухню, попил водички, с ненавистью посмотрел на палящее солнце и понял, что это чувство – страдание. Оно заполняло меня до самых краев, останавливало дыхание и сжимало сердце. Конечно, в таком состоянии не до сна. Можно было бы попробовать разрыдаться, но в горле пересохло, такая жара, что в организме, наверное, не осталось воды на слезы. Можно поискать виновного. Но страдание было такое сильное, сладкое и мучительное, что не хотелось никуда из него выходить и думать о других.
