Благодарные селяне окружили его, наперебой предлагая кров и скудную еду. Сидя у огня в самой большой избе, Ратибор слушал их разговоры. Сначала – о страхе, о том, что такие твари появились впервые, о порче на лесе. А потом, как водится, речь зашла о делах в большом мире, о столице. И тут имя его брата, Святка, прозвучало снова и снова.
Говорили, что Святко железной рукой наводит порядок в княжестве после смуты, вызванной колдуном Чернояром и падением князя Борислава. Говорили, что бояре, учуяв слабость власти, подняли головы, плетя интриги, но Святко не дает им спуску. Вот только методы его вызывали не только уважение, но и страх. Рассказывали шепотом о скорых и жестоких расправах над соперниками, о показательных казнях, о тяжелых поборах для укрепления дружины. «Жесток стал Святко, – вздохнул седой староста, – Словно не человек правит, а сама гроза небесная. Бояре его боятся, да и простой люд тоже… Говорят, сердце у него закаменело после того, как вы… ну, как вы с ним тогда у Храма…»
Ратибор слушал молча, глядя в пляшущее пламя. Значит, Святко взял власть. И делает это так, как умеет – силой и страхом. Часть Ратибора понимала – в смутные времена нужна твердая рука. Но другая часть, та, что помнила брата другим, и та, что видела ужасы Нави, чувствовала беспокойство. Жестокость часто порождает лишь большую жестокость. И не станет ли Святко, в своей борьбе за земную власть, слеп к той, другой угрозе, что снова начала просачиваться в их мир, меняя волков и, возможно, не только их? Мысль о мутировавших тварях и слухи о брате сплелись в тревожный узор. Покой этому миру, похоже, только снился.
Часть 3
Жива брела по тропам, которые знала лучше, чем линии на собственной ладони. Ее лес, ее дом, медленно приходил в себя после долгой болезни, насланной Мороком. Воздух снова пах хвоей и влажной землей, а не пеплом и страхом. Солнечные лучи пробивались сквозь помолодевшую листву, играя на изумрудном мху. Птицы, вернувшиеся из дальних уголков, снова наполняли тишину своим гомоном. Старый Леший, хоть и ворчал по-прежнему, но уже не источал той черной тоски, что сковывала его раньше. Жива чувствовала, как жизненные соки снова бегут по стволам вековых сосен, как пробуждаются ручьи, как возвращается древняя, спокойная сила.
Но исцеление шло неровно. Как шрамы на коже остаются после глубокой раны, так и в лесу оставались места, где болезнь, казалось, пустила слишком глубокие корни или где сама ткань мира истончилась и прохудилась после недавних потрясений.
Сегодня она забрела в одну из таких «больных» зон. Место, где еще недавно шумел молодой березняк, теперь выглядело… неправильным. Тишина здесь была не умиротворяющей, а звенящей, давящей на уши. Деревья стояли искривленными, с ветвями, вывернутыми под неестественными углами, словно в беззвучном крике. Под ногами хрустела не сухая листва, а серая, безжизненная труха, пахнущая плесенью и чем-то еще – слабым, едва уловимым запахом озона после грозы и металла.
Жива остановилась, прислушиваясь не ушами, а всем своим существом. Она знала духов, обитавших в этом березняке – легких, игривых, похожих на солнечные блики. Она позвала их мысленно, протянув руку к стволу самой кривой березы. Ответа не последовало. Лишь по коре пробежала мелкая дрожь, и Живе показалось, что она слышит невнятный, испуганный шепот, обрывки слов: «…глядит… слушает… дыры…»
