Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - страница 14

Вместе с тем сближение кембриджского подхода с филологией представляется справедливым. Российская наука о культуре имеет свою сильную «контекстуальную» традицию, прежде всего в филологии, – Тартуско-московскую семиотическую школу. Скиннер не читал работы Ю. М. Лотмана, хотя, как показывают его статьи, знал о них и считал их близкими по духу [Skinner 1975: 217]. Семиотическая теория культуры Лотмана, во многом генетически связанная с лингвистическим понятийным аппаратом, в ряде постулатов (например, о постоянной перекодировке сообщений в процессе социокультурной коммуникации) перекликается с теорией политических языков Покока, тоже фиксирующей зазор между авторским ви́дением аргумента, языком и читательским восприятием. При этом Тартуско-московская школа формулирует схожие научные проблемы на совершенно ином концептуальном языке, не ставя перед собой задачу описания long-term-истории языковых средств, используемых в политической сфере. Российская ситуация отчасти напоминает французскую: во Франции историография школы «Анналов» c ее концептом «mentalité», особым интеллектуальным «оснащением» для познания мира, детерминированным исторически, или понятием «l’imaginaire social» – коллективной репрезентации, затруднила полноценную рецепцию идей Кембриджской школы, которые в контексте работ Марка Блока и Люсьена Февра теряли насущную актуальность и часто воспринимались скорее как банальные [Vincent 2003][31]. Ту же картину мы (с некоторыми оговорками [Chignola, Duso 2008]) можем наблюдать и в Италии, где Арнальдо Момильяно, Франко Вентури и Карло Гинзбург внесли значительный вклад в контекстуальную историю идей и понятий[32]. Эти направления в гуманитарных науках, кроме того, с чрезвычайной подозрительностью (и, вероятно, не без основания) относятся к использованию лингвистических теорий в историографии, усматривая в этом следы антиисторического, по сути, влияния. Нам кажется принципиальным прочертить дистанцию, отделяющую кембриджскую версию интеллектуальной истории от ее постмодернистского аналога: Скиннер и Покок прежде всего являются серьезными историками, концептуализирующими и исследующими (на основе критического и скрупулезного изучения широкого круга источников) разрывы, существующие между восприятием политических аргументов в прошлом и настоящем.

Одной из причин недостаточной известности в России исторических работ представителей Кембриджской школы является меньшая научная актуальность изучаемого ею периода. Основной предмет чисто исторических штудий Покока и Скиннера – Ренессанс и политическая история Англии XVII века (Скиннер и Покок) и XVIII столетия (Покок), которые еще не получили должного внимания со стороны русского научного сообщества. В России эти исторические периоды имели иной смысл и специфику: культурное влияние итальянской и британской политической мысли XVI–XVII веков на становление русского политического сознания в XVIII столетии бесспорно, однако история этой рецепции еще ждет своего исследователя[33]. Важно также помнить и о том, что история «русской общественной мысли» в советские годы во многом была законсервирована в силу несомненной идеологической значимости и осталась почти неразработанной в методологическом отношении. Сегодня эта дисциплина чаще всего напоминает описанную Скиннером в 1969 году «лавджоевскую» историю идей, воспринимаемых вне связи с историческим контекстом, или дисциплину лишь формально историческую, т. е. использующую исторические контексты в качестве фона, а не объяснительной матрицы. Она задает классическим текстам прошлого стандартный набор общефилософских вопросов, скорее релевантных для сегодняшнего дня и стандартизированных для удобства преподавания в вузах. Наконец, мы уже упоминали о трудностях, связанных с рецепцией научного стиля историков Кембриджской школы, в значительной степени следующего за языковой спецификой и аргументацией англоязычной аналитической философии. В России функцию научного языка историко-культурных разысканий выполняет скорее категориальный аппарат семиотики или идиомы, сложившиеся в рамках западных антропологии и социологии.