– Утверждает, что потерял. Не помнит ничего после школы. Документы, найденные при нем, указывают на пребывание в концлагере вод Веной. Дональд его пробил по дипломатическому каналу – он действительно провел там несколько лет.
– Не думаешь, что это уловка фрицев?
– Ни в коем разе. Они на такое никогда не пойдут, он ведь настоящий еврей.
Последнее слово заставляет весь паб замолчать. Сложно представить, как в таком гомоне можно вообще что-то услышать, тем более при телевизорах, орущих из всех углов, но пятьдесят человек в один миг застывают.
– Еврей? – слышится из толпы. – Кто-то сказал «еврей»?
Что отличает талантливого заговорщика от бездаря, чье место на ближайшей плахе? Умение мгновенно среагировать на обстановку. Ким даже не сглатывает.
– Говорю, замочил одного еврея сегодня в парке, – гордо заявляет он, и его едва не выворачивает от собственных слов. – Без убитого еврея день прожит зря, я так считаю.
С полусотни направленных на него лиц сходит железное напряжение, и обстановка разряжается. Кто-то чокается, используя слова Кима как тост, кто-то кричит «Хайль Хаксли!», и Киму приходится ответить тем же. После череды выкриков паб опять погружается в праздничную суматоху в преддверии первого полета человека в космос. Обратный отсчет на экранах никак не хочет заканчиваться, но это на руку Киму и Гаю. Фон Браун еще не знает, но его драгоценное детище – краеугольный камень их гениального плана.
Когда ведущий начинает брать интервью у собравшихся на космодроме зрителей, в паб заходит тот самый потерявший память еврей в сопровождении завсегдатая Дональда. При виде незнакомца бармен сразу кивает гестаповцу, и тот с огромным вниманием и беззаветной любовью к своей работе измеряет семитский череп. Не найдя ничего особенного, он садится обратно, и британец молча проводит гостя к столику с двумя свободными местами. Дональд высок, с по-английски выдающейся челюстью, правильными чертами лица, высоким интеллигентным лбом и светло-каштановыми, почти русыми волосами, гладко зачесанными назад. Такой мог бы играть в имперском кино, докажи он свое арийское происхождение хотя бы до десятого поколения. Но текущая в его жилах кровь английских аристократов не позволяет ему опуститься до попыток что-то там доказывать фрицам.
– Простите за опоздание, – говорит он, потирая новые английские часы на руке. – Думал, что правильно рассчитал время.
– Спокойно, дружище, – улыбается Ким и показывает на время в телевизоре. – Сейчас ровно пять.
У Дональда камень сваливается с души, и он представляет гостя друзьям.
– Знакомьтесь, Арнольд Дейч, – говорит он. – Это Ким Филби.
– Очень приятно.
– Мне тоже.
– А это Гай Берджесс.
– Очень приятно.
– Взаимно.
– Полагаю, с Дональдом Маклейном вы уже знакомы.
– Разумеется.
– Хайль Хаксли!
– Хайль Хаксли!
– Хайль Хаксли!
– Хайль Хаксли!
– Что ж, присядем.
Для отвода глаз они заказывают еще по пиву и как бы невзначай светят фальшивыми удостоверениями членов НСДАП. Не так явно, чтобы кому-то захотелось углубиться в их содержание, запомнить его, а потом сверить в архивах, но достаточно очевидно, чтобы хоть кто-то из пятидесяти посетителей паба это запомнил. Ким, Гай и Дональд держатся очень уверенно, а вот Арнольд Дейч, кажется, не в своей тарелке – побывавшему в лагере еврею не по себе среди кучи пьяных нацистов. Пока разговор ведется на отвлеченные темы, он никак не выражает своей озабоченности, но, когда обязательное в светских кругах обсуждение погоды и испорченности английского чая при немцах заканчивается, он сетует:
