Любой на месте Бэббиджа понял бы, что к чему, и удалился, оставив молодых людей наедине с их чаяниями, но Чарльз был так увлечен своими изобретениями, что порой не замечал очевидных вещей. Едва познакомив двух молодых людей, он схватил их за руки и повел в кабинет, где все уже было подготовлено для усердной научной работы. Вызванная таким образом преграда на пути бурлящих чувств только укрепила их, как огонь глину, сделав из мягкого вещества твердый, как камень, кирпич. Поэтому после долгого и безуспешного обсуждения фантастических планов Бэббиджа, когда он наконец понял, что мысли гостей заняты чем-то другим, и стыдливо ретировался, двум молодым людям почти нечего было добавить к той массе красноречивых взглядов и знаков, которыми они уже успели обменяться. Для них такая длительная эмоциональная близость стала сродни утехе, запрещенной церковью до официального брака.
Первым ощущением оставшихся наедине Ады и Эвариста оказался стыд за все то, что они успели друг о друге подумать. Стыд усиливался тем фактом, что, судя по всему, вторая сторона прекрасно читала мысли первой и все понимала. Им не оставалось ничего, кроме как передохнуть, поговорить на отвлеченные темы и немного снизить градус собственного кипения, чтобы дожить до следующего дня.
Разумеется, на следующий день революционер Галуа сделал предложение Аде Байрон. Он был как Наполеон перед Аустерлицем. Промедление – смерть, а отвага – бессмертие. К счастью, британка Ада не стала устраивать ему Ватерлоо и после недельного раздумья согласилась.
Все шло как по маслу. Девушка идеально знала французский, и они очень легко общались. К тому же делом всей жизни для них двоих являлась математика, язык которой они знали во сто крат лучше, чем свой родной. Между ними горела не звериная любовь, свойственная большинству людей, а одухотворенное душевное обожание, когда несколько умных фраз могут вскрыть ментальную девственность и привести к великому наслаждению. Подсказывая друг другу математические приемы и удивляя неожиданными логическими находками, они испытали все виды блаженства. Держаться за руки для них было интимнее самого потаенного христианского греха, и, когда наконец наступила ночь после свадьбы, Ада и Эварист Галуа казались друг другу самыми родными друзьями, бок о бок прошедшими все войны мира, пережившими все эпидемии, все взлеты и падения цивилизации. Начало их новой жизни оказалось апогеем человеческой близости, прекрасной духовной и физической связи, а не той комплексующей подчиненности и болезненной созависимости, что принято называть любовью.
Но как бы то ни было, против человеческого естества не пойдешь и, когда чета Галуа наконец выпустила пар, бившийся все это время словно головой о стенку атеист Бэббидж заказал обедни во всех церквях графства в честь долгожданного продолжения работы над его аналитической машиной. Ада и Эварист смогли спокойно мыслить, и дело всей жизни Чарльза пошло на лад. Во Францию Галуа посылал чеки от Бэббиджа, благодаря которым можно было не переживать о матери с братом и полностью погрузиться в великие свершения.
С каждым месяцем аналитическая машина все явственнее превращалась из абстрактной идеи в настоящую живую конструкцию. Тысячи чертежей не умещались в кабинете Бэббиджа, и пришлось арендовать целый склад по пути из его дома в Кембриджский университет. Для работы с растущими, как тростник в сезон дождей, стопками вычислений пригласили самых талантливых студентов. Машина воплощалась в металле и, как у скульптур Микеланджело, в ней не было ничего лишнего – только самые лаконичные и единственно возможные способы исполнения алгоритмов. Вместо огромного стального сарая с десятками тысяч деталей получалась относительно компактная установка с тремя малыми блоками – логическим, вычислительным и сторожевым, от английского слова storage – хранилище. Их синергия возводила в кубическую степень полезные возможности аппарата, и по своему потенциалу он превосходил большую разностную машину в разы.
