Однажды, сидя на нарах, он услышал разговор двух старых зеков.
– Думаешь, правды добьешься? – спросил один.
– Пытался, – ответил другой. – Только себе хуже сделал. Здесь правды нет.
Он чувствовал себя песчинкой в огромной, бездушной машине, перемалывающей человеческие судьбы. Он был один на один с несправедливостью, с холодом, с голодом, с изнурительным трудом, с постоянным страхом.
Но самое страшное – это отчаяние. Оно медленно, но верно разъедало его душу, лишая его надежды, веры, желания жить. Он часто думал о Нине, об Ирочке, представлял, как они живут без него, как им тяжело. Его сердце разрывалось от боли и жалости к ним.
Он боялся, что они забудут его, что он исчезнет из их жизни, как будто его никогда и не было. Он мечтал о том, чтобы хоть раз увидеть их, обнять, сказать, как сильно он их любит.
Иногда, ночью, он плакал в подушку, заглушая рыдания, чтобы не услышали соседи по бараку. Он стыдился своей слабости, но ничего не мог с собой поделать. Боль была слишком сильной, отчаяние – слишком глубоким.
Он чувствовал себя виноватым перед Ниной и Ирочкой. Виноватым за то, что не смог защитить их, за то, что позволил этой подлой системе разрушить их жизнь. Он корил себя за то, что когда-то вступил в спор с Федором, за то, что не был осторожнее, за то, что вообще жил.
Он мечтал о смерти, о том, чтобы все это поскорее закончилось. Но что-то удерживало его от последнего шага. Какая-то слабая искра надежды, какая-то невидимая связь с Ниной и Ирочкой. Он знал, что должен выжить ради них. Он должен вернуться к ним и восстановить справедливость. Он должен был выстоять.
И он выстаивал, день за днем, год за годом, сквозь холод, голод, изнурительный труд, постоянный страх и разъедающее душу отчаяние. Он выстаивал ради любви к близким.
Первый лагерь. Чугунный лязг затворов, вой собак, крики надзирателей. Потом эта бесконечная, скованная льдом тундра, где строилась “Великая Стройка Коммунизма” – Трансполярная магистраль, официально именуемая “501-я стройка”. От Чума до Игарки – 1459 километров костей и пота. Он помнил цифру наизусть. Ее повторяли на каждой поверке, словно мантру, заклинание, призванное выжечь из памяти прежнюю, свободную жизнь.
Первый удар киркой в мерзлую землю оглушил его, словно выстрел. Земля не поддавалась. Она была твердой, как сталь, холодной, как предательство. В глазах стоял туман, а в мышцах – непривычная боль. Он, привыкший к чертежной доске и строительным расчетам, никогда не испытывал такой физической нагрузки. Он еще не знал, что этот удар киркой станет его каждодневным проклятьем, что руки покроются незаживающими язвами, что спина согнется под тяжестью непосильной работы, а надежда будет таять быстрее, чем лед в его миске с баландой.
Жизнь в неотапливаемых бараках вдоль строящейся узкоколейной дороги была не просто тяжелой – это была постоянная, изнурительная борьба за выживание. Бараки, сколоченные из сырых досок, продувались всеми ветрами, и даже жалкие попытки законопатить щели тряпками и мхом не спасали от пронизывающего холода.
Алексей привык к запаху смерти, пропитавшему каждый уголок этого проклятого места. Сначала его тошнило от одного вида мертвых тел, но со временем даже это чувство притупилось. Смерть здесь была везде: в пустых глазах обессилевших заключенных, в кашле, раздирающем легкие по ночам, в каждом вздохе, словно последнем.
